Вообще-то Кристин не часто случалось беседовать с отцом Эйливом, и вскоре она поняла, что положение священника в монастыре было и трудным и двусмысленным. Хотя Рейн и был богатым монастырем и в общине едва набиралась половина того числа монахинь, которых в состоянии был прокормить орден, денежные дела монастыря находились в большом беспорядке, и сводить концы с концами было довольно трудно. Три последних аббатисы, отличавшиеся благочестием, но не жизненной мудростью, вместе со всеми членами своего монастырского совета руками и ногами отбивались от необходимости подчиниться власти архиепископа. Они даже не желали слушать его отечески-доброжелательных советов. А священниками в монастырской церкви, из числа орденских братьев-монахов на Тэутре и Мюнкабю, всегда назначали людей старых, чтобы не давать пишу злым языкам. Но и они были всего-навсего сравнительно дельными управителями, которые пеклись лишь о земном благополучии монастыря. Когда король Скюле воздвиг прекрасную каменную церковь и отдал свое родовое поместье монастырю, то все дома были сначала сложены из бревен и тридцать зим тому назад сгорели дотла. Тогдашняя аббатиса ФРУ Эудхильд снова начала возводить постройки, но уже из камня. К ее времени относится множество улучшений в церкви и красивое помещение монастырского совета. Она съездила также в генеральный капитул ордена при главном монастыре в Тарте Бургундском и привезла из этого путешествия великолепную дарохранительницу слоновой кости, которая и доныне стоит на амвоне близ главного алтаря. Этот ковчежец – лучшее украшение церкви, достойное хранилище тела Христова, гордость и святая святых монахинь. Фру Эудхильд умерла, окруженная ореолом славы за набожность и добродетель, но неумелое ведение ею строительных работ и безрассудная купля-продажа земель подорвали благосостояние монастыря, а последующие аббатисы не способны были исправить причиненный ущерб.
Кристин так никогда и не узнала, каким образом отец Эйлив попал туда в священники и управители. Но она все-таки поняла, что с самого начала и аббатиса и сестры-монахини неохотно и недоверчиво приняли белого священника. Положение у отца Эйлива было не из легких: ему надлежало быть священником и духовным пастырем монахинь, содержать в порядке имущественные дела монастыря и его отчетность и при всем том признавать верховную власть аббатисы, право самоуправления монахинь, право надзора аббата из Тэутры, да еще поддерживать дружбу со вторым священником церкви, монахом из Тэутры. Большую службу сослужили ему здесь и его почтенный возраст и молва о его незапятнанной высоконравственной жизни, равно как и его смиренное благочестие и осведомленность в каноническом праве и в законах страны. Но все-таки ему приходилось быть крайне осмотрительным во всем своем поведении. Он жил вместе с другим священником и с церковными служками в маленькой усадьбе к северо-востоку от монастыря. Там давали пристанище и монахам, наезжавшим изредка с разными поручениями из Туэтры. Кристин знала, что если доживет до того времени, когда Никулаус будет посвящен в духовный сан, то и ей доведется послушать, как ее старший сын отправляет обедню в здешней церкви,
Сначала Кристин, дочь Лавранса, приняли в Рейне на правах мирянки, живущей при монастыре. Но вскоре ей было дозволено носить одеяние, сходное с монашеским: серо-белую шерстяную рясу, правда без мантии, белый головной платок и черное покрывало. Это произошло после того, как Кристин перед фру Рагнхильд и сестрами-монахинями, в присутствии отца Эйлива и двух монахов из Тэутры, дала обет целомудрия, послушания аббатисе и сестрам и, в знак отречения от всех земных благ, отдала свою печать в руки отца Эйлива, разбившего ее вдребезги. Предполагалось, что спустя некоторое время она исходатайствует пострижение в монахини.
Но Кристин все еще было трудно не думать слишком много о прошлом. Для чтения в монастырской трапезной в часы еды отец Эйлив перевел на норвежский язык книгу о житии Христа, сочинение главы ордена миноритов, высокоученого и набожного доктора Бонавентуры. И Кристин слушала чтение этой книги, и глаза ее наполнялись слезами при мысли о том, сколь велико, должно быть, блаженство тех, кто мог возлюбить Христа и матерь божью, крест и страдание, бедность и смирение так, как это описано в книге. Но в то же время она невольно вспоминала тот день в Хюсабю, когда Гюннюльф и отец Эйлив показали ей латинскую книгу, с которой была переведена теперь их, монастырская. Это была маленькая пухлая книжица, написанная на очень тонком и ослепительно белом пергаменте. Кристин никогда бы не поверила, что телячью кожу можно так выделать. В книге были чудеснейшие картинки и заставки, а краски сверкали, словно драгоценные камни в золотой оправе. Гюннюльф, смеясь, рассказывал тогда о том, как они после покупки этой книги остались без гроша в кармане, и им пришлось продать кое-что из платья и кормиться Христа ради вместе с нищими в монастыре, пока они не узнали о прибытии в Париж нескольких духовных лиц из Норвегии, у которых и взяли деньги взаймы. А отец Эйлив слушал Гюннюльфа и поддакивал ему со своей спокойной улыбкой.
Когда сестры-монахини после раннего утреннего богослужения возвращались обратно в спальный покой, Кристин оставалась в церкви. Летом по утрам церковь казалась ей мирной и уютной, но зимой там было страшно холодно, и ей было жутко одной в темноте среди всех этих надгробных плит, хотя она не отрывала глаз от маленькой лампады, постоянно теплившейся перед реликварием из слоновой кости со святыми дарами внутри. Но и летом и зимой, стоя в своем уголку на клиросе, она постоянно думала о том, что в этот же час Ноккве и Бьёргюльф тоже бодрствуют и молятся о душе своего отца. И как раз Никулаус-то и просил ее читать эти молитвы и покаянные псалмы в одно время с ними каждое утро, после раннего богослужения.
Все время, все время стояли они оба перед ее взором такими, какими она видела их в тот дождливый, серенький день, когда была у них в монастыре. В тот день Никулаус вдруг очутился перед ней в приемной, такой странно высокий и чужой в серо-белом монашеском одеянии, с руками, спрятанными под мантией. Ее сын! Такой похожий и в то же время совсем другой. Его сходство с отцом – вот что так сильно поразило ее. Она словно увидела Эрленда в монашеской рясе.
Она беседовала с сыном, рассказывала по его просьбе обо всем, что произошло в усадьбе с тех пор, как он покинул дома, а сама все ждала и ждала… Под конец она робко спросила, скоро ли придет Бьёргюльф.
– Не знаю, матушка, – отвечал он. Немного погодя он добавил: – Бьёргюльфу стоило тяжкой борьбы склониться перед своим крестом и служить богу… И его как будто устрашило, когда он услыхал, что ты здесь, – устрашило, что это разбередит много старых воспоминаний…
Она сидела, смертельно удрученная, и, слушая Никулауса, молча глядела на него. Лицо его очень загорело, а руки огрубели от тяжелой работы – он с легкой улыбкой упомянул, что вот теперь ему все-таки пришлось научиться ходить за плугом и работать косой и серпом. Ночью на постоялом дворе Кристин не спалось, и она поспешила в церковь, как только зазвонили к раннему утреннему богослужению. Но монахи стояли таким образом, что ей лишь немногих удалось разглядеть в лицо, и ее сыновей среди них не было.
На следующий день она ходила по монастырскому саду вместе с братом-бельцом, который там садовничал, и он показывал ей множество редких растений и деревьев, которыми славился этот сад. Пока они бродили по саду, тучи рассеялись, выглянуло солнце, и приятно запахло сельдереем, луком и тимьяном, а большие кусты желтых лилий и ярко-голубых аквилегий, высаженных по углам цветников, засверкали, усыпанные тяжелыми дождевыми каплями. Тут подошли ее сыновья; они появились вместе из маленькой сводчатой двери каменного дома. И когда Кристин увидала двух высоких, одетых в светлое братьев, шедших к ней по дорожке меж яблонями, ей показалось, что она на пороге райского блаженства.