– Ну, коли он пошел в отца, придется долго ждать, пока он поумнеет, а может, и вовек не дождаться, – ответил Эрленд. Он лукаво улыбнулся. – Тебе все еще кажется, что ты можешь держать сыновей у своей юбки… А тебе, конечно, и невдомек, что у Ноккве этим летом родился сын?..
– Не может быть! – Кристин вспыхнула, потрясенная до глубины души.
– Ну да! Только младенец родился мертвым… А парень теперь поумнел и глаз туда не кажет… Это вдова сына Поля, здесь неподалеку, из Хэугсбреккена; она утверждала, будто Ноккве – отец ребенка; рыльце у него в пушку, хотя в точности и неизвестно, кто тут виноват. Вот видишь: мы с тобой уже старики…
– Как ты можешь шутить, когда наш сын навлек на себя такой позор и бесчестье? – Ее сердце разрывалось оттого, что Эрленд говорит таким беспечным тоном и как будто забавляется тем, что она ни о чем не подозревала.
– Что же мне говорить? – сказал Эрленд с прежней улыбкой. – Парню уже восемнадцать зим. Ты сама видишь, как мало пользы оттого, что ты не спускаешь глаз с сыновей, словно они все еще дети. Когда ты переберешься ко мне, мы обсудим, на ком его женить…
– Ты полагаешь, нам будет легко найти для Ноккве невесту, которая была бы ему ровней. Нет, супруг мой, я думаю, ты сам понял теперь, что должен вернуться домой и помочь мне наставлять сыновей.
Эрленд взволнованно приподнялся на локте.
– Нет, Кристин, этого я не сделаю. Я был и останусь чужаком в твоей долине; там все жители помнят обо мне лишь одно – что я был осужден, как преступник и изменник королю. Неужто за все те годы, что я просидел в Йорюндгорде, тебе ни разу не пришло в голову, что мне там нехорошо? Ведь дома, в Скэуне, я привык кое-что значить в глазах людей. Даже в ту пору, в дни моей юности, когда молва называла меня распутником и я был отлучен от церкви, я все равно оставался Эрлендом, сыном Никулауса, из Хюсабю! А потом настало то время, Кристин… когда мне посчастливилось доказать на севере, что я недаром ношу имя моих славных предков… Нет, говорю я тебе. Здесь, в этой жалкой усадьбе, я свободный человек… Никто не следит за каждым моим шагом, не шепчется за моей спиной… Кристин, моя единственная любовь, останься со мной! Ты никогда не раскаешься в этом! Здесь гораздо лучше, чем в Хюсабю. Уж не знаю почему, но я никогда не был там счастлив и беззаботен, Кристин, ни в детские годы, ни после. Яжил там как в аду, пока там находилась Элина, да и с тобой мы никогда не были истинно счастливы там… Хотя всемогущему богу ведомо, что я любил тебя каждый день и каждый час с тех пор, как узнал тебя. Словно какое-то проклятье лежало на этой усадьбе – там зачахла в муках моя мать и отец никогда не знал радости. А здесь хорошо, Кристин, если только ты останешься со мной. Кристин, клянусь господом, принявшим смерть за всех нас, я люблю тебя сегодня так же, как в тот вечер, когда ты спала под моим плащом, в ту ночь после праздника святой Маргреты… Я сидел и смотрел на тебя… нежную, невинную и прекрасную, как цветок… Кристин тихо ответила:
– Помнишь, Эрленд, в ту ночь ты молился, чтобы я никогда не пролила ни единой слезы по твоей вине…
– Помню. И клянусь господом и его святыми угодниками, я уповал на это! Правда, все вышло по-другому. Как видно, чему быть, того не миновать… Верно, так всегда бывает, пока живешь на этом свете… Но я любил тебя и тогда, когда поступал с тобой дурно, и тогда, когда поступал с тобой нехорошо. Останься, Кристин!..
– А ты никогда не думал, – спросила она по-прежнему тихо, – каково твоим сыновьям, коли соседи и впрямь хулят их отца так, как ты сам сейчас говорил?.. Ведь им, всем семерым, не укрыться в горах от людской молвы…
Эрленд потупил глаза.
– Они молоды, – ответил он. – Они смелы и пригожи… Они сумеют постоять за себя… А мы с тобой, Кристин… Наша старость уже близка… Неужто ты хочешь загубить недолгие оставшиеся годы, пока ты еще молода и прекрасна и можешь наслаждаться жизнью? Кристин?..
Она опустила глаза под его загоревшимся взором. Потом, не сразу, сказала:
– Ты позабыл, Эрленд, что двое наших сыновей совсем еще малолетки. Как бы ты сам назвал меня, решись я покинуть Лавранса и Мюнана…
– Ты можешь взять их сюда – если только Лавранс не предпочтет остаться со старшими братьями. Он тоже давно уже вышел из пеленок… А что, Мюнан по-прежнему хорош собой? – с улыбкой спросил отец.
– Да, – ответила мать, – Мюнан – очень красивый ребенок.
Потом оба долго молчали. А когда заговорили вновь, то уже совсем о другом.
На следующее утро она проснулась до рассвета – как просыпалась здесь каждый день – и долго лежала, прислушиваясь, как за стеной переступают кони. Она прижимала к груди голову Эрленда. Все эти дни, каждое утро, просыпаясь ни свет ни заря, она испытывала то же чувство стыда и страха, как в первый раз, и старалась побороть его. Они с Эрлендом, думала она, – супруги, долгое время жившие в разладе, но теперь они примирились; а сыновьям всего важнее, чтобы родители вновь зажили в ладу.
Но в это утро она старалась вызвать в памяти своих сыновей. Она была словно околдована: прямо из леса в Гердарюде, где Эрленд впервые овладел ею, он принес ее в этот дом. Они были так молоды! Неужто она вправду родила этому человеку семерых сыновей, неужто она была матерью дюжих мужчин… Ей казалось, что она с тех самых пор лежала в его объятиях и ей просто пригрезились те годы, когда они как муж и жена жили в Хюсабю… Все его легкомысленные речи вновь звучали в ее ушах и кружили ей голову… Замирая от страха, она чувствовала, что Эрленд освободил ее от семикратного бремени ответственности… Так, наверное, чувствует себя молодая кобылица, с которой сняли сбрую и которую выпустили на сетер… Ни уздечки, ни седла, ни вьючной клади, и навстречу ей дует вольный ветер с плоскогорья, а кругом сочные горные травы, и, коли хочешь, скачи куда глаза глядят по бескрайним просторам нагорий…
И в то же время ее уже томило сладкое ожидание, самозабвенная готовность нести новое бремя. С блаженным замиранием сердца ждала она того, что на девять месяцев угнездится теперь у самых корней ее сердца. Она поняла это с первого же утра, когда проснулась в объятиях Эрленда. Вместе с сухим, безжалостным, едким пламенем, испепелявшим ее душу, исчезло и ее бесплодие. Она носила в своем лоне дитя Эрленда, и ее душа с жадным нетерпением рвалась навстречу той минуте, когда оно появится на свет.
«Взрослые сыновья больше не нуждаются во мне, – думала она. – Я только докучаю им, не даю поступать по-своему. Мы с малюткой будем им помехой. Нет, я не могу уехать отсюда, мы останемся с Эрлендом. Я не могу уехать…»
Но когда они сидели за завтраком, она все-таки сказала, что ей пора домой, к сыновьям.
Она думала о Лаврансе и Мюнане. Они уже многое понимали, и она краснела при мысли о том, что они будут жить с нею и Эрлендом и с изумлением глядеть на нежданно помолодевших родителей. А обойтись без нее эти двое еще не могут.
Эрленд внимательно смотрел на нее, пока она говорила о своей поездке. Под конец по его губам скользнула улыбка: