Однажды во время поста Кристин и Юфрид готовили мешки со съестным для лесорубов. Они обвивали сушеную рыбу, пока она не становилась тонкой и плоской, накладывали масло в туески, наливали в деревянные бутыли пиво и молоко. Кристин видела, что молодой женщине огромных трудов стоит быть все время на ногах, но Юфрид только раздражалась, когда Кристин просила ее хотя бы ненадолго присесть и отдохнуть. Чтобы немного развлечь Юфрид, Кристин пришло в голову расспросить ее об этой истории с укрощенным жеребцом, на которого Гэуте надел девичью ленту.
– Это, как видно, была твоя лента?
– Нет, – сердито ответила Юфрид, покраснев как маков цвет. Но потом она сменила гнев на милость.
– Это была лента моей сестры Осе, – сказала она, смеясь. – Осе первая приглянулась Гэуте, но когда я приехала домой, то он уже и сам не знал, кто из нас ему больше по сердцу. Это ведь Осе надеялся он застать у Дагрюн нынешним летом, когда ехал в Согн. Я стала допекать его ею, а он разгневался и поклялся богом и людьми, что он не из тех, кто позволяет себе заходить слишком далеко с дочерьми почтенных людей. Он сказал, что между ним и Осе не было ничего такого, что помешало бы ему с чистой совестью покоиться в моих объятиях нынче же ночью. И тут-то я поймала его на слове… – Она опять рассмеялась. Увидев лицо Кристин, она упрямо тряхнула головой. – Да, я хотела получить Гэуте в мужья, и уж будьте покойны, матушка, я все-таки получу его. Я почти всегда добиваюсь своего…
Кристин пробудилась в кромешной тьме. Холод пощипывал нос и щеки. Когда она плотнее натянула на себя меховое одеяло, то почувствовала, что оно заиндевело от ее дыхания. Было, наверное, уже близко к утру, но она вздрогнула при одной мысли о том, чтобы выйти на холод и посмотреть на звезды. Кристин свернулась калачиком под меховым одеялом и решила еще немного полежать в тепле. В ту же минуту она вспомнила свой сон.
Ей привиделось, что она лежит на постели с новорожденным младенцем в маленькой горенке в Хюсабю. Дитя лежало в ее объятиях, завернутое в овчину, которая соскользнула и раскрылась, обнажив маленькое красное тельце. Крошечные ручки были сжаты в кулачки и подняты над головой, колени прижаты к животику, ножки скрещены. Время от времени ребенок слабо шевелился. Ей не пришло в голову удивиться, что ребенок не спеленат и что в горенке нет никого из женщин. Теплота ее тела окутывала лежащего подле нее ребенка; она чувствовала, как он шевелится у нее под рукой, и эти слабые толчки все еще отзывались в самых глубинах ее сердца. Усталость и боль все еще туманили ее сознание, но постепенно рассеивались, подобно тьме. А она лежала и смотрела на сына, и чувствовала, как восторг и любовь к ребенку растут в ней столь же неотвратимо, как заря занимается над гребнем гор.
Но одновременно с этим она увидела себя стоящей у стены дома. Перед нею в лучах утреннего солнца расстилалась долина. Была ранняя весна – Кристин с жадностью вдыхала бодрящий свежий воздух; ветер был пронизывающе холодный, но в нем ощущался вкус далекого моря и талого снега. На склонах пересекающих долину лесистых гор, озаренных утренним солнцем, вокруг усадеб уже чернела лишенная снежного покрова земля, но на лесных прогалинах, среди темно-зеленых деревьев все еще лежал сверкающий серебром снежный наст. Небо было словно умытое, бледно-голубое и золотистое, с редкими клочьями развеянных ветром темных тучек. Но все-таки было еще холодно. Снежный сугроб около Кристин затвердел, словно камень после ночных заморозков. В тени между домами стоял мороз, потому что солнце было низко над горным хребтом к востоку от усадьбы. А прямо перед Кристин, где кончалась тень, утренний ветерок шевелил блеклую прошлогоднюю траву. Она клонилась и блестела, хотя корни ее все еще были скованы сверкающим, как сталь, ледяным покровом.
– О… О!.. – Жалобный вздох помимо воли вырвался из груди Кристин. Только Лавранс оставался еще с нею. Она слышала ровное дыхание мальчика на соседней кровати. А Гэуте… Он лежит там, наверху, со своей любовницей. Мать снова вздохнула, беспокойно задвигалась. Старый пес Эрленда теснее прижался к ее поджатым ногам.
Тут она услышала, что Юфрид уже поднялась и расхаживает по горнице. Кристин быстро выбралась из постели, сунула ноги в мохнатые меховые сапоги, натянула на себя сермяжное платье и меховую куртку. Она ощупью добралась в темноте до печи, села на корточки и стала дуть на остывшие угли. Но ей не удалось раздуть ни единой искры: за ночь головня совсем погасла.
Кристин вытащила огниво из висевшего у нее на поясе мешочка и хотела высечь огня. Но трут, должно быть, отсырел и замерз. Наконец ей стало больше невмоготу тереть; она взяла сковороду для углей и пошла занять жара у Юфрид.
Наверху в печурке ярко горел огонь, освещая горницу. При свете мерцающего пламени сидела Юфрид и прилаживала покрепче застежки к куртке Гэуте из оленьего меха. В отделении, в полутьме кровати Кристин различила нагое до пояса тело мужчины: Гэуте спал без рубахи даже в самые лютые морозы. Он сидел и закусывал в постели.
Юфрид поднялась с места тяжело, степенно, по-хозяйски. Не хочет ли мать глоток пива? Она только что согрела утреннее питье для Гэуте. И пусть матушка захватит эту чашу для Лавранса. Он ведь отправляется с Гэуте рубить лес. Мужчины намерзнутся там сегодня.
Разжигая печь у себя в горнице, Кристин недовольно сжимала губы. Привычные домашние хлопоты Юфрид, Гэуте, лежащий в постели и открыто принимающий прислуживания своей невенчанной жены, заботы любовницы Гэуте о своем незаконном девере – все это казалось ей таким нескромным и отвратительным.
Лавранс остался в лесу, но Гэуте к вечеру воротился домой, голодный и усталый. После ухода слуг женщины остались посидеть с хозяином, пока он ест и пьет.
Кристин видела, что Юфрид было не по себе нынче вечером. Внезапно молодая женщина опустила шитье на колени, и гримаса боли исказила ее лицо.
– Тебе больно, Юфрид? – тихо спросила Кристин.
– Да, немножко, ноги ломит, – отвечала девушка.
Она, как обычно, весь день хлопотала, не желая щадить себя. А теперь у нее начались боли и сильно отекли ноги.
Вдруг несколько слезинок показалось у нее на ресницах. Кристин никогда не видала, чтобы женщина так удивительно плакала – беззвучно, крепко сжав зубы. По подурневшему, покрытому коричневыми пятнами лицу Юфрид катились круглые, чистые слезинки. Кристин они казались жесткими, словно жемчужины. Юфрид словно досадовала на то, что поддалась нездоровью. Неохотно позволила она Кристин отнести себя в постель. Гэуте пошел следом за ними.
– Худо тебе, моя Юфрид? – беспомощно спросил он.
Лицо у него было огненно-красное от мороза, и он с убитым видом смотрел, как мать устраивала Юфрид поудобнее, снимала с нее башмаки и чулки, а затем принялась растирать ее опухшие ноги.
– Худо тебе, моя Юфрид? – без конца спрашивал он.
– Да, – тихо со сдержанной яростью ответила Юфрид. А иначе стала бы я так плакаться, как ты думаешь?
– Худо тебе, моя Юфрид? – снова затянул он свое.
– Ты же сам видишь… Да не стой тут остолопом, разинувши рот, парень! – Кристин обернулась к сыну, она вся пылала от злости. Страх за исход всей истории, раздражение из-за того, что молодые ведут жизнь в блуде, а она вынуждена терпеть такое у себя в усадьбе, гложущие сомнения в сыновнем мужестве – все это теперь переплелось в ее душе и излилось бешеным гневом. – Ты, видно, последнего ума лишился, ежели думаешь, что ей может быть сладко… Она же видит, что у тебя не хватает храбрости пуститься в путь через горы из-за того, что там бушует ветер и валит снег… Ты ведь знаешь, что эта бедная женщина скоро будет ползать на коленях и корчиться в тяжких муках, а дитя ее будет прозываться ублюдком из-за того, что ты не осмеливаешься повстречаться с ее отцом лицом к лицу. Ты сидишь тут, в горнице, и греешь задом скамью, и даже пальцем не шевельнешь, чтобы защитить от беды свою жену и ребенка, которого она тебе родит… Твой отец не настолько боялся моего отца, чтобы не посметь вступить с ним в разговор, и не был таким неженкой, чтобы не отважиться перевалить через горы на лыжах в зимнее время. Позор тебе, Гэуте… И горе мне, дожившей до такого часа, когда я должна обозвать трусом одного из сыновей, зачатых Эрлендом!