Она еще не решила, скажет ли она Герту о том, что ее ожидает. Скорее она была склонна скрыть от него это.
Когда она не думала о себе, она думала о Ческе. Йенни хорошо видела, что Ческе не по себе, но она не могла понять, какая этому причина. Она была уверена, что Ческа любит Алина. Так неужели же Алин не любит ее больше?
Одно Йенни хорошо понимала – это то, что Ческе очень дорого дался этот первый год ее замужества. Она стала какой-то робкой и пришибленной. В материальном отношении ей приходилось очень тяжело. Ческа часами просиживала по вечерам на кровати Йенни, когда та ложилась, и поверяла ей свои житейские невзгоды. Жизнь в Стокгольме очень дорога, жаловалась она, а питаться дешевыми продуктами неприятно. Да и хозяйничать страшно трудно, когда сызмала не приучена к этому. И потом, можно прийти в отчаяние только от того, что никогда не видно конца всяким мелким хлопотам. Только что покончишь с одним, как приходится приниматься за другое. Только что приберешь комнаты, как они уже снова в пыли и беспорядке. Только что уберешь со стола и вымоешь посуду, как приходится снова начинать готовить и потом снова мыть посуду. Правда, Лен-нарт старался помогать ей, но он, кажется, еще меньше ее понимает что-нибудь в хозяйстве, и ничего у него не спорится. Ко всему этому надо еще прибавить то, что она ужасно огорчена за Леннарта. Из памятника ничего не вышло, заказ на него дали другому. Леннарт всегда терпит неудачу, а ведь он такой талантливый. Но все дело в том, что он очень горд и независим и как человек, и как художник. С этим уж ничего не поделаешь, и она ни в коем случае не желала бы, чтобы он был другим… Ах, а его бесконечная болезнь весною! Два месяца он лежал сперва в скарлатине, потом у него было воспаление легких, а после этого он долго поправлялся. Это ужасное время сильно отразилось на бедной Ческе.
Но сколько Ческа ни рассказывала про свое житье-бытье, Йенни чувствовала, что было еще что-то, главное, о чем Ческа умалчивала. К своему огорчению, Йенни сознавала, что она не может быть для Чески тем, чем была раньше. У нее самой на сердце не было того спокойствия и равновесия, которые необходимы, чтобы быть в состоянии искренне сочувствовать горестям и заботам другого. Она глубоко скорбела о том, что не может на этот раз оказать Ческе нравственной поддержки.
Однажды Ческа поехала в Мосс за покупками. Йенни отказалась ехать с ней и весь день бродила по саду. Она принималась было читать, чтобы рассеять назойливые мысли, но бросила книгу, потому что не могла сосредоточить внимания на том, что читала, и принялась за рукоделие, затем бросила рукоделие и снова пошла бродить по саду.
Ческа не приехала к обеду, вопреки своему обещанию, и Йенни пообедала одна и снова пошла в сад. Она курила, хотя папиросы были ей противны, и вязала, хотя работа каждую минуту падала ей на колени.
Наконец около десяти часов в конце аллеи показалась Ческа. Йенни пошла к ней навстречу и села к ней в экипаж. Едва она взглянула на Ческу, как поняла, что с ней произошло нечто необыкновенное. Однако никто из них не заговаривал.
Только когда они кончили ужинать и Ческа допила чай, она вдруг сказала:
– Знаешь, кого я встретила?
– Нет. Кого?
– Ханса Херманна… Он приехал погостить в Иекелегген. Там живет богатая фрекен Эрн. Она, по-видимому, ему протежирует теперь…
– Его жена с ним? – спросила Йенни, немного помолчав.
– Нет. Они развелись. Она, бедняжка, потеряла своего сына весною. Я это видела в газетах.
После этого Ческа перевела разговор на другое.
Но, когда Йенни улеглась, она потихоньку прокралась к ней. Она уселась в кровать, подобрала ноги под себя и натянула на них ночную рубашку. Обхватив колени руками, она сидела в белых сумерках полога, сама вся белая, и только ее чернокудрая головка выделялась на фоне белого полога.
– Знаешь, Йенни, завтра я уезжаю домой. Рано утром я пошлю Леннарту телеграмму, а после обеда я уеду… Ты, конечно, понимаешь, Йенни, что можешь оставаться здесь, сколько хочешь… Не думай, что я бесцеремонна… но я не могу иначе… я должна уехать немедленно…
Она тяжело вздохнула.
– Я ничего не понимаю, Йенни… Я говорила с ним, и он целовал меня, и я не дала ему пощечины… я слушала все, что он мне говорил. Я хорошо сознаю, что вовсе не влюблена в него, и все-таки он имеет какую-то необъяснимую власть надо мной. Знаешь, я боюсь… я не смею остаться здесь, потому что я не ручаюсь за себя… Бог знает, что он заставит меня сделать. Когда я думаю о нем, я ненавижу его, но когда он говорит со мной, на меня нападает какой-то столбняк. Я не могу себе представить, что можно быть до такой степени циничным… грубым… до такой степени бесстыдным! Право, можно подумать, что он не имеет ни малейшего представления о том, что такое честь или стыд… он не считается ни с чем подобным и не верит, что другие люди знают что-нибудь об этих вещах. А меня он точно гипнотизирует… Нет, ты подумай только, я провела с ним послеобеденное время и слушала, что он говорил! О Господи! Он сказал, между прочим, что раз я уже замужем, то мне незачем беречь свою добродетель, и еще что-то в этом роде… Кроме того, он намекнул, что он теперь свободен и что я могла бы питать некоторые надежды… кажется, так он сказал. Мы гуляли в парке, и он меня целовал, и мне хотелось кричать во все горло, но я не была в состоянии произнести хоть слово. Боже, до чего я боялась! Потом он сказал, что завтра приедет сюда. И все время с его лица не сходила эта ужасная улыбка, которой я, бывало, раньше так боялась… Как ты думаешь, Йенни, не должна ли я уехать, раз я до того дошла?…
– Да, Ческа, непременно уезжай, – ответила Йенни.
– Я настоящая идиотка… Но ты пойми, – она вдруг заговорила быстро и горячо, – я не ручаюсь за себя. В одном только ты можешь быть уверена, – если бы я изменила Леннарту, то, клянусь тебе, я сейчас же пошла бы к нему и сказала об этом, а потом тут же у него на глазах я лишила бы себя жизни…
– Ты любишь своего мужа? – спросила Йенни тихо. Франциска помолчала с минуту, потом сказала задумчиво:
– Право, не знаю… Ведь если бы я любила его как следует, как надо любить, я не боялась бы Ханса Херманна. И разве я позволила бы ему говорить мне то, что он говорил, или целовать меня?… Но, вместе с тем, я совершенно ясно сознаю, что, если бы я поступила как-нибудь подло с Леннартом, я не могла бы больше жить. Ты понимаешь… пока меня звали Франциска Ярманн, я не считала нужным очень беречь это имя. Ну, а теперь меня зовут Франциска Алин. И если бы я допустила, чтобы на его имя упала хотя бы малейшая тень, то было бы вполне справедливо, если бы он застрелил меня, как собаку… Но у Леннарта не хватило бы духу… И я сделала бы это сама. Это я твердо знаю.
Она вдруг выпустила из рук колени, выпрямилась и прилегла рядом с Йенни.
– Не правда ли, ведь ты веришь мне? Веришь, что я покончила бы с собой, если бы совершила какой-нибудь подлый поступок?
– Да, Ческа, я знаю, что ты не могла бы жить, если бы сделала что-нибудь низкое. – И Йенни нежно привлекла к себе Ческу и поцеловала ее.