С легким удивлением заметила она, что как ни рад был Эрленд бывать у нее, однако ему было обидно, что она могла придумать такую уловку.
– Ты познакомилась со мной не на пользу себе, – сказал он однажды вечером. – Теперь ты научилась прибегать к таким хитростям.
– Тебе-то уж не следовало бы упрекать меня в этом! – огорченно ответила Кристин.
– Я не тебя и упрекаю, – быстро и смущенно сказал Эрленд.
– Я и сама не думала, – продолжала она, – что мне так легко будет лгать. Но если очень нужно, все сможешь.
– Это не всегда верно, – сказал Эрленд прежним тоном. – Помнишь ли, как ты зимою не могла сказать своему жениху, что не хочешь выходить за него?
Кристин ничего не ответила на это, только провела рукой по его лицу.
Никогда она не чувствовала большей любви к Эрленду, как именно в те минуты, когда он говорил ей такие вещи и огорчал ее или заставлял удивляться. Она рада была принять на себя вину во всем, что было постыдного и дурного в их любви. Если бы у нее хватило мужества поговорить с Симоном так, как следовало бы, то теперь они бы уже сильно подвинулись к благополучному концу. Эрленд сделал все, что было в его силах, когда говорил с родичами о своем предполагаемом браке. Это она повторяла себе, когда дни в монастыре становились длинными и печальными, – Эрленд хотел устроить все как можно лучше и правильней. С легкой, нежной улыбкой вспоминала она, как он развертывал перед нею картину их свадьбы: она поедет в церковь верхом, в щелку и бархате, ее поведут к брачному ложу в высоком золотом венце на распущенных волосах.
"На твоих прекрасных, прекрасных волосах!" – говорил он, пропуская между пальцами ее косы.
– Но для тебя это будет не так, как было бы, если бы ты раньше не владел мною! – задумчиво сказала Кристин, когда однажды Эрленд говорил так.
Он бурно заключил ее в объятия.
– Как ты думаешь, могу я не помнить, как впервые в жизни справлял Рождество или в первый раз увидел у себя на родине, как зеленеют после зимы горные рощи? О, я помню, как ты принадлежала мне в первый раз и каждый раз потом; но владеть тобою – все равно что вечно справлять Рождество или вечно охотиться на птиц в зеленеющих рощах!..
И она, счастливая, прижалась к нему. Не потому, что хоть на мгновение верила, что все произойдет именно так, как с такой уверенностью ждет Эрленд, – Кристин думала, что судный день, наверное, настанет для них вскоре. Ведь невозможно, чтобы все то и впредь продолжало идти гладко… Но она не очень боялась этого – она боялась гораздо больше, как бы Эрленду не пришлось уехать на север раньше, чем все откроется, и тогда она снова останется одна, в разлуке с ним. Он жил теперь в замке на Акерснесе[48] ; Мюнан, сын Борда, занимал его, пока посадник находился в Тюнсберге, где лежал опасно больной король. Но рано или поздно Эрленд должен будет поехать домой и наведаться а свои владения. Кристин не хотела признаться даже себе самой, что она потому боится его поездки домой в Хюсабю, что там его ждет любовница; ни в том, что она меньше боится быть уличенной в грехе вместе с Эрлендом, чем одной ответить за все и рассказать Симону и отцу о том, что лежит у нее на сердце.
И Кристин почти желала, чтобы ее постигло наказание, и чем скорее, тем лучше. Потому что у нее теперь не было других мыслей, как только об Эрленде; днем она тосковала по нем, а ночью видела его во сне; она не чувствовала раскаяния, но утешала себя чем, что скоро придет день, когда она должна будет дорого заплатить за все то, что они урвали себе украдкою. А в те короткие вечерние часы, когда она могла видеться с Эрлендом в хлеву нищих старух, она отдавалась его объятиям с таким жаром, словно ценою собственной души заплатила за право принадлежать ему.
Но время шло, и, казалось; Эрленду везло именно так, как он надеялся. Кристин никогда не замечала, чтобы кто-нибудь в монастыре подозревал ее. Правда, Ингебьёрг узнала, что она видится с Эрлендом, но Кристин поняла, что той и в голову не приходило, что здесь что-нибудь большее, чем просто маленькое развлечение. Чтобы просватанная девица из хорошего дома осмелилась нарушить договор, заключенный ее родными, – этого не могла предположить даже Ингебьёрг, Кристин ясно видела это. И снова ее на мгновение охватывал страх – может быть, она действительно совершает нечто совершенно неслыханное! И опять ей хотелось, чтобы все поскорее открылось и наступил бы конец…
Настала Пасха. Кристин не могла понять, куда девалась эта зима; каждый день, когда она не видела Эрленда, был долог, как лихой год, и долгие лихие дни свивались в цепи, превращаясь в бесконечные недели; но теперь настали весна и пасха, и Кристин казалось, что совсем недавно был рождественский прием у короля. Она просила Эрленда не искать свиданий с нею во время праздников. А он сделает все, о чем она его ни попросит, думала Кристин. То, что они грешили против заповедей во время Великого Поста, было столько же по ее собственной вине, сколько и по вине Эрленда. Но она хотела, чтобы они соблюдали праздник Пасхи. Хотя было очень тяжело не видеться с Эрлендом. Может быть, ему очень скоро придется уехать – он ничего не говорил об этом, но она знала, что король лежит при смерти, и думала, что, может быть, это внесет какую-нибудь перемену в положение Эрленда.
Так складывались для нее обстоятельства, когда в один из первых дней после Пасхи ей передали, чтобы она сошла вниз, в приемную, к своему жениху.
Сразу же, как он шагнул ей навстречу и протянул руку, Кристин поняла, что что-то случилось – лицо у него было не таким, как обыкновенно, его маленькие серые глаза не смеялись, когда он улыбался. И Кристин невольно заметила, что Симону будет к лицу быть серьезным. Он и выглядел очень хорошо в своей дорожной одежде – на нем было синее, обтягивающее тело длинное верхнее платье и коричневый наплечник с капюшоном, который он сейчас же откинул; его русые волосы больше обычного вились от сырости в воздухе.
Они посидели и поговорили немного. Симон был во время поста в Формо и почти ежедневно ходил в Йорюндгорд. Там все благополучно, Ульвхильд здорова, насколько можно ожидать от нее; Рамборг живет теперь дома; она красивая и живая девочка.
– На этих днях истекает год, который ты хотела провести в Ноннесетере, – сказал Симон. – У вас дома начали уже делать приготовления к нашему с тобой обручению.
Кристин ничего не сказала; тогда Симон продолжал:
– Я сказал Лаврансу, что приеду в Осло и поговорю с тобою об этом.
Кристин опустила глаза и тихо молвила:
– Мне, Симон, очень хотелось бы поговорить с тобой обо всем этом с глазу на глаз.
– Я и сам понимаю, что это нужно, – ответил Симон, сын Андреев. – Я только что хотел попросить тебя – спроси у фру Груа, не разрешит ли она нам пройти ненадолго в сад…
Кристин быстро встала и бесшумно выскользнула из комнаты. Немного спустя она вернулась в сопровождении одной из монахинь с ключом.
Небольшая дверь вела из приемной в сад, где росли целебные травы; сад этот лежал позади западных строений монастыря. Монахиня открыла дверь, и Кристин с Симоном очутились в таком густом тумане, что могли видеть между деревьями только на несколько шагов перед собою. Ближайшие стволы казались черными, как уголь; капельки влаги висели 'бусами на каждой ветке и каждом суку. На мокрой земле лежал кое-где и таял свежевыпавший снег, но под кустами некоторые мелкие белые и желтые луковичные растения уже начинали зацветать, а от кустиков фиалок несся свежий и прохладный аромат.