Слева возвышался детина с буйной бородищей, облаченный в гимнастерку, синие шаровары с лампасами, смазные сапоги и бескозырку, из-под коей курчавился чуб. Из особых примет у детины имелись шашка и витая нагаечка, явно тяжеленькая.
Вышеописанные молча взяли Мявкина за оба локтя, и последний обнаружил вдруг, что на пуговицах у детины красуется отмененный революцией символ самодержавия, двуглавый орел, и тот же символ нагло сияет на кокарде.
– Это вы здесь кино… – пискнул Мявкин.
– А вот пошли к господину поручику, – веско сказал детина вместо ответа и так наподдал кулачищем по загривку, что Мявкин проглотил все подступившие было к языку протесты и покорно засеменил туда, куда его грубо влекли.
А влекли его к скамейке, где восседал – нога за ногу, – постукивал орленым портсигаром по колену чрезвычайно подтянутый и обаятельный господин в голубом мундире с серебряными погонами и аксельбантами. И у этого на пуговицах – орлы, орлы, орелики, старорежимные отмененные пташечки! Господи, что же это делается-то?
– Господин Мявкин! Ромуальд Петрович! – расцвел голубой так, словно до сих пор и не видел от жизни настоящей радости. – А мы уж ожиданиями истомились, знаете ли… Позвольте представиться – Охранного отделения департамента полиции поручик Крестовский!
– Бомба у его за пазухой, – мрачно наябедничал детина. – Когда брали, кричал – вы, мол, здесь, а я в вас кину. Плетюганов бы вдосыт…
Вслед за тем сноровисто обшарил карманы Мявкина и, будучи немного обескуражен отсутствием в оных метательно-взрывчатых предметов, передал голубому партбилет.
– Ка Пэ Эс Эс, – выразительно прочитал голубой. – Ого, новое название, в целях конспирации надо полагать. Бумага и фактура не в пример роскошнее – разбогатели, господа большевики? Еще одна экспроприация, видимо?
Происходящее все больше кренилось в сторону самой дикой фантасмагории, но, странное дело, Мявкин почему-то сразу поверил, что это не розыгрыш и не кино, что все взаправду, что это проклятое прошлое, а светлое его настоящее с беспечальным бытием, спецбуфетом и президиумами наступит аж через… И даже если все обойдется, впереди – сыпной тиф, сырой хлеб, субботники, где надо вкалывать всерьез, и масса других неудобств, уместных лишь на экране цветного телевизора…
В голове у Мявкина лихорадочно прыгали обрывки прочитанных книг и виденных фильмов. Он набрал в грудь побольше воздуха и тоненько завопил:
– Сатрапы, мать вашу!
Но голос сломался петушиным тенорком. Витая казачья плеть чрезвычайно больно проехалась по его спине справа налево, слева направо, и из горла вырвалось лишь:
– Ва-ва-ва…
– Вот именно, – сказал поручик. – Я вами удручен, господин Мявкин. Брали бы пример с господина Лермонтова, – Он полузакрыл глаза и звучно продекламировал: – «И вы, мундиры голубые…» Вот это впечатляет, проникнуто неподдельным чувством. А вы? «Сатрапы» – как пошло… В стиле истеричной курсистки. Но мы отвлеклись. Большевик?
– Большевик, – гордо сказал Мявкин. – Номенклатурный!
– Ах, как это плохо, – скорбно покивал головой поручик. – Понимаете, большевиков мы сажаем в тюрьму, отправляем на каторгу, ссылаем в дикие тундры. Где золото моют в горах – изволили слышать романс? А то и вешаем – когда речь идет о важных птицах, к которым вы, господин Мявкин, судя по вашим документам, безусловно принадлежите. Как вам перспектива?
– Шкуру спущу и в Туруханск голым пущу, – грозно пообещал детина, демонстрируя кулак, заслонивший Мявкину все окружающее. Жутко было и подумать, что этот кулак способен сотворить с ребрами и зубами. – Запираться перед господином поручиком? Я т-те, сицилист!
Поручик Крестовский курил, элегантно выпуская дым. Невыносимо рентгеновские были у него глаза, просвечивавшие, казалось, каждую клеточку организма и выдававшие ей заверенную печатью характеристику.
– Итак? – спросил он. – Как учит практика, люди делятся на здравомыслящих и фанатиков. Вот вы себя к которой разновидности относите, господин Мявкин? В житейском плане?
– К зд-здравомыслящим, – сообщил Мявкин. – Я же так… с-сл-ужу вот… канцелярск…
– А это уже обнадеживает, – искренне порадовался за него поручик. – Ведь что от вас требуется, какой характер я желал бы придать нашему дальнейшему общению? Один интеллигентный человек подробно и вежливо отвечает на вопросы другого интеллигентного человека – и только лишь. Начнем, пожалуй?
И Мявкина понесло, как испугавшуюся авто извозчичью сивку. Он перечислил всех своих сослуживцев с подробной характеристикой таковых, рассказал об очередном заседании бюро, осветил последние решения, указания и уточнения. Подробности, номера телефонов, содержимое красных папок, сплетни и собственные наблюдения сыпались из него, как предвыборные обещания из кандидатов – и импортных, и отечественных. Поручик усердно скрипел перышком «рондо», не пренебрегая никакими мелочами и частностями. Казак знай себе похлопывал Мявкина по плечу, напутствуя:
– Испражняйся, сукин сын, до донышка…
Дальнейшее происходило как бы во сне и как бы помимо Мявкина: расписка о сотрудничестве, скрепленная его знаменитой витиеватой подписью, новоприсвоенный, как деликатно пояснил поручик, «рабочий псевдоним» Тенор, засунутые в карман зеленые царские трешницы, большие, размером почти с тетрадный лист, орлом украшенные.
– Теперь подумаем, что же нам с вами делать далее, – заключил поручик. – К эсдекам внедрять? – Он с сомнением покрутил головой. – Довольно быстро пристукнут, сдается мне. Для эсеров вы тоже… того-с… Они не дураки, мигом раскусят. К анархистам сможете?
– Точно так! – рявкнул – откуда что взялось! – Мявкин и даже каблуками друг о дружку пристукнул.
– Вот и прекрасно. Итак, господин Тенор…
И тут все закрутилось назад – световые и звуковые эффекты, мерзкие ощущения внутри организма… Вновь Мявкин оказался в родном, светлом, сияющем времени, пятью звездами, как лучший коньяк, осененном. И тут же рысцой дернул в родимое здание. Правда, поплакал потом от счастья в туалете, на финском унитазе сидючи, – не каменный наш Мявкин, в самом-то деле.
…Шум был изрядный. Не из-за Мявкина, а из-за феномена. Нагрянула орава столичных и прочих физиков, репортеров понаехало, иностранцы встречались чаще, чем за границей, город негаданно угодил в программы «Время» и «Ай-ти-ви», в журналы «Нейчур», «Вокруг света», «Нэйшнл Джиогрэфик» и множество других изданий. Было компетентно установлено, что метеорит состоял то ли из рассеянных антимезонов, то ли из конденсированного нейтрино и во взаимодействии с грозовыми тучами, земным электромагнетизмом и вредными выбросами местного завода азотно-белковых удобрений вызвал, как объяснил по телевизору профессор Капица, «локальное кратковременное пересечение различных временных пластов».
Прорвавшегося в современность золотоордынского нойона Елдигей-Гуль-багатура силами местных пожарных отловили и впоследствии переучивали на лектора общества «Знание». Слесарь Патрикеев, ссыпавшийся из решающего года определяющей пятилетки аж во времена Кия, Щека и Хорива, вернулся невредимый, хотя и пьянехонький вдребезину. Еще несколько граждан, провалившихся в разные эпохи, вернулись в состоянии разной степени потрепанности, но живые. Единственной невосполненной утратой стал начальник милиции капитан Клептоманов – он затерялся в глубине веков, оставив записку, что подался к гулящим людям на Дон. Да еще Бог знает из какого времени занесло и не унесло назад стоптанный лапоть, который впоследствии писатель Пикуль печатно объявил тем самым лаптем, которым хлебал кислые щи герцог Бирон в ссылке.