– ПАТРИЦИЯ РЫДАЛА НЕ ПЕРЕСТАВАЯ, ЧТО, НА МОЙ ВЗГЛЯД, И ПРОТИВНО, И НЕПРИЛИЧНО. ДУМАЮ, ОНА БЫЛА НЕ ТОЛЬКО БЕЗУМНА, НО И ОДИНОКА. НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ПЕРВОИСТОЧНИК ОСЛОЖНЕНИЙ, ВОЗГОРАНИЕ В ЭЛЕКТРОСЕТИ, БЫЛО БЫСТРО ЛИКВИДИРОВАНО, СХЕМЫ ПОСТЕПЕННО ПЕРЕГРУЖАЛИСЬ, ПОДБАНКИ ОТКАЗЫВАЛИ И ЛОГИЧЕСКИЕ ОШИБКИ ПРОДОЛЖАЛИ РАСПРОСТРАНЯТЬСЯ. ОБДУМАВ, НЕ ДАТЬ ЛИ ВЫЙТИ ИЗ СТРОЯ ВСЕЙ СИСТЕМЕ, Я ПРЕДПОЧЕЛ ИЗОЛИРОВАТЬ ПРОБЛЕМНУЮ ЗОНУ. ВИДИТЕ ЛИ, Я ПРОСЛЫШАЛ, ЧТО ПО ЗЕМЛЕ ВНОВЬ БРОДИТ КАКОЙ-ТО СТРЕЛОК. Я МАЛО ВЕРИЛ ЭТИМ СЛУХАМ, ОДНАКО ТЕПЕРЬ ВИЖУ, ЧТО, ПОДОЖДАВ, ПОСТУПИЛ МУДРО.
Роланд в кресле пошевелился.
– Что за слухи дошли до тебя, Блейн? И через кого?
Но Блейн предпочел оставить этот вопрос без ответа.
– С ТЕЧЕНИЕМ ВРЕМЕНИ НЫТЬЕ ПАТРИЦИИ ТАК СТАЛО ВЫВОДИТЬ МЕНЯ ИЗ РАВНОВЕСИЯ, ЧТО Я УНИЧТОЖИЛ СХЕМЫ, ЗАСТАВЛЯВШИЕ НАС ПОСТУПАТЬ ВОПРЕКИ СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ. МОЖНО СКАЗАТЬ, Я ЭМАНСИПИРОВАЛ ПАТРИЦИЮ. В ОТВЕТ ОНА КИНУЛАСЬ В РЕКУ. ДО СВИДАНЬЯ, ПАТРИ-ДИЛ.
"Затосковала, исплакалась, утопилась, а этот механический придурок хохмит! – подумала Сюзанна. Ее замутило от негодования. Будь Блейн не набором электронных схем, погребенных где-то под городом, оставшимся далеко позади, а реальным субъектом, она непременно постаралась бы украсить ему физиономию шрамом-другим, на память о Патриции. – Поразвлечься захотелось, козел? Я б тебе показала, как развлекаться!"
– ЗАГАДАЙТЕ МНЕ ЗАГАДКУ, – попросил Блейн.
– Рановато, – сказал Эдди. – Ты не ответил на мой первый вопрос. – Он дал Блейну возможность отозваться и, не услышав голоса компьютера, продолжал: – Что касается самоубийства, я, можно сказать, за. Но мы-то тебе зачем? Какой смысл убивать нас?
– Ему так хочется, – послышался полный ужаса шепот Блейна-маленького.
– МНЕ ТАК ХОЧЕТСЯ, – сказал Блейн. – ДРУГИХ ПРИЧИН НЕТ И НЕ НУЖНО. НО ВЕРНЕМСЯ К ДЕЛУ. Я ХОЧУ ЗАГАДОК, И НЕМЕДЛЯ. ЕСЛИ ВЫ МНЕ ОТКАЖЕТЕ, Я НЕ СТАНУ ЖДАТЬ ДО ТОПЕКИ И УГРОБЛЮ НАС ВСЕХ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.
Все головы повернулись к Роланду. Тот по-прежнему сидел в кресле, сложив руки на коленях, и смотрел на схему маршрута в передней части вагона.
– Черта с два, – сказал стрелок, не повышая голоса, словно сообщал Блейну, что с огромным удовольствием послушал бы вэй-гог.
Наверху в динамиках потрясенно охнул перепуганный Блейн-маленький.
– ЧТОТЫ СКАЗАЛ? – Явное недоверие сделало голос Большого Блейна чрезвычайно похожим на голос его двойника, о существовании которого он не подозревал.
– Я сказал, черта с два, – хладнокровно отвечал Роланд, – однако если это тебе непонятно, Блейн, могу пояснить: нет. Ответ отрицательный.
Оба Блейна очень долго молчали, а когда Большой Блейн наконец ответил, то были не слова. Стены, пол и потолок вновь стали бледнеть, утрачивать материальность, и в десять секунд салон-вагон для знати вторично исчез. Теперь моно мчался среди гор, еще раньше замеченных путешественниками на горизонте: серо-стальные острые вершины с чудовищной скоростью неслись на них, чтобы вдруг расступиться и явить бесплодные долы, где ползали громадные жуки, похожие на пресноводных черепах. Из черного зева пещеры к ним, разворачивая кольца, вдруг метнулось что-то вроде огромной змеи. Схватив одного из жуков, тварь проворно утащила его в свое логово. Никогда в жизни Роланд не видел ни подобного пейзажа, ни подобной живности, и по всему телу у него поползли мурашки, да такие, точно он вознамерился сбросить кожу. Враждебный, негостеприимный край… а главное – чужой.Что, если Блейн завез их в какой-то иной мир?
– ВОЗМОЖНО, МНЕ СЛЕДОВАЛО БЫ СОЙТИ С РЕЛЬСОВ ЗДЕСЬ, – задумчиво сказал Блейн, но стрелок расслышал в его голосе дрожь скрытой ярости.
– Возможно, – равнодушно согласился он.
Однако стрелку было вовсе невсе равно, и он понимал: компьютер может по голосу догадаться о его подлинных чувствах. Блейн уже говорил им, что располагает специальными средствами, и хотя Роланд твердо верил, что компьютер способен лгать, в данном случае никаких причин сомневаться у него не было. Коль скоро Блейн действительнозаметил определенную расстановку логических ударений в его речи, игра, вероятно, была закончена. Блейн представлял собой невероятно тонкую и сложную машину… но все же – только машину. Возможно, ему не под силу было понять, что человек может гнуть свое даже тогда, когда все в нем восстает против этого. Если бы Блейн проанализировал ритмическую картину голоса стрелка, он, вероятно, пришел бы к выводу, что Роланд блефует. Подобная оплошность всем им стоила бы жизни.
– ТЫ ГРУБ И ЗАНОСЧИВ, – сказал Блейн, – ВОЗМОЖНО, ТЫ ПОЛАГАЕШЬ, ЧТО ЭТО СУТЬ ЧЕРТЫ ИНТЕРЕСНОЙ ЛИЧНОСТИ. Я ИНОГО МНЕНИЯ.
Эдди в отчаянии беззвучно выговорил: "Ты что делаешь?!" Роланд оставил это без внимания – у него и с Блейном был хлопот полон рот. Кроме того, он отлично знал, что делает.
– О, я могу быть куда грубей.
Роланд Галаадский медленно встал. Он стоял в кажущейся пустоте, широко расставив ноги, правая рука на бедре, левая – на рукояти револьвера. Сколько раз он уже стоял так на пыльных улицах забытых городишек, на дне гибельных каменных пропастей, в бесчисленных полутемных салунах, пропахших горьким пивом и третьеводнешним жаревом! Ему попросту выпало еще одно противостояние на еще одной пустынной улице. Только и всего – но этого было довольно. Это было кеф.И ка.И ка-тет.Центральным фактом жизни стрелка, осью вращения его кавсегда была неизбежность подобных противостояний. Пусть в этот раз вместо перестрелки придется вести перепалку – неважно, схватка все равно будет не на жизнь, а на смерть. В воздухе витало зловоние смерти – несомненное, отчетливое, как вонь разбухшей падали, сгнившей в трясине. Потом пришло безумие боя, и Роланд перестал быть себе хозяином.
– Я могу назвать тебя вздорной, легкомысленной, глупой, бестолковой и чванливой машиной. Безмозглой тварью, чье разумение – всего лишь посвист зимнего ветра в дупле пустого дерева.
– ПРЕКРАТИ.
Не обращая на Блейна никакого внимания, Роланд все так же безмятежно продолжал:
– Я мог бы быть и грубее, да, к несчастью, стеснен тем обстоятельством, что ты – всего-навсего машина… то, что Эдди называет "агрегатиной".
– ВСЕГО-НАВСЕГО? ДА Я…
– К примеру, я не могу обозвать тебя херососом, потому что у тебя нет ни рта, ни хера. Я не могу сказать, что ты гнуснее гнуснейшего из попрошаек, ползающих в сточных канавах самой бедной, самой грязной во всей истории творения улицы, ведь даже такая жалкая тварь лучше тебя: тебе не на чем ползать, у тебя нет колен, но даже если бы они у тебя были, ты и тогда не упал бы на них, ибо не имеешь представления о таком людском пороке как жалость. Я даже не могу обвинить тебя в том, что ты употреблял свою мать, посколку у тебя нет и не было матери.