— Пап, не надо, мы знаем, что ты нас бросил… Твой тихий незаметный "воробушек" расчирикался на весь белый свет… Старается мокрохвостый, аж жуть. Такой успех, обскакала даже Серову, Рутковского поймала, вот и делится радостью со всем белым светом. Ах, ладно, мама на меня рассердится, но… Тебе, наверное, трудно с нами притворяться. Так ты не мучайся. Мы не пропадём. Любишь её, живи себе. Главное, чтоб живой был. Для нас это очень важно, чтоб живой. А нас с Люлю забудь… Фамилию я мамину возьму. Ты извини. У тебя теперь свои дети будут чирикать, любимые… Они родятся Рутковскими. А я с мамой… Нет, я люблю тебя очень, очень, но останусь с ней, не могут же её все предавать… — Она искренне не понимала, как можно бросить Люлю и её, если они единственные рискуя своей свободой, благополучием и жизнью стояли за него. Любили искренне, честно, всем сердцем и душой. Обидно. Крупные хрустальные слезинки полились из её глаз не давая говорить, но она глотая слова докончила:- Пусть твоя краля не волнуется, мы цепляться не будем. Страна большая, нам теснота не грозит, исчезнем с вашего счастливого созданного фронтовыми условиями семейного пути. Боль из своих сердец вытравлять не будем, замены тебе в них нет. Так и будем с ней жить пока не помрём. — Она вытерла кулачком слёзы и продолжила:- Четверть закончу и мы уедем. Ты воюешь. Каждый день рискуешь жизнью. Мама говорит, что ты счастье заслужил и она тебе мешать не будет. Я присоединяюсь к ней. Ты живи. Мы обойдёмся. Отныне наши дорожки расходятся навсегда.
Он даже перебить её не мог. Его свело, перекрутило и перекоробило. Каждое слово дочери расстреливало. Он истекал кровью, боль и стыд душили. Его ребёнок в курсе постельных дел отца. Да ещё в такой подаче… Откуда? Неужели сказала Юлия? Значит она знает? Нет, Люлю не могла. Она искусает от боли себе в кровь губы, но короны с его головы не уронит. Выходит, другие постарались. Ай-я-яй! А отказ от его фамилии это удар ниже пояса. Она гордо носила её при его пребывании в "Крестах" и вдруг такое… А эта жертвенность жены: "ты заслужил счастье" его потрясла. Так спасая его подставила в полынье жертвуя собой свою спину его лошадь, так обрекая себя на муку уходит Люлю. Наверное, так жертвенны все любящие… Неимоверными усилиями, но он справился. Сломав не одну папиросу сказал:
— Ты… где всю эту глупую дребедень собрала?
Ада укоряюще покачала головой: отец считает её маленькой или трусит.
— В госпитале, раненые рассказывали… Да это не проблема, каждая собака давно в курсе. Тявкает себе из подворотни. Маме не говорила, жалела. А судьба каким-то чудом видно берегла её. Не знала она, пока над ней на работе смеяться не стали. Там дамы все при лампасах собрались. Мужья с фронта достоверной информацией снабжают. Делятся так сказать новостями друг на друга. Вот и просветили… Ты хоть знаешь, как это называется в романах- бесчестие, — в запале выкрикнула она.
"Бесчестие?!" Сердце подскочило к горлу, потом ухнуло и рвануло в пятки. "На что надеялся? Зачем тянул? Какая глупость…" Он побагровел. Жар ударил в голову. Губы спеклись. Догадка осенила его:
— Мама увидела меня в окно и ушла?
Ада кивнула и вытерла новую порцию набежавших слез.
— Это хорошо, что ты у меня врать не умеешь… — Он прижал её к себе. Потом покрыл поцелуями мокрые щёки, не справляясь с эмоциями, опять крепко обнял. — Адуся, глупышка, дороже вас у меня никого нет. Я каждый день думаю о тебе и безумно люблю маму. Я никогда, ты слышишь, никогда не брошу вас. Кончится война, и мы опять будем жить вместе. А сейчас надо потерпеть. Там теперь главное, понимаешь?! Я буду часто, как смогу, приезжать. Ты пиши мне, не бросай, я пропаду без вас. Поговори с мамой, убеди её написать мне. Хоть строчку… Мне стыдно, я оказался не на высоте. Но это наше с мамой дело… Мы непременно разберёмся. Ты расскажи ей, как я люблю её. Как мне плохо без неё. Помоги мне, Адуся.
Дочь пытливо заглянула в его пылающие болью, тревогой и раскаянием глаза. Безусловно он был искренен, но всё она не понимала и от того его прибил ещё один вопрос:
— А "воробушек"? Ты её тоже любишь?
То, что он услышал оглушило его. Он вдруг стал темнее тучи. На его лице заходили желваки. Не устояв переступил с ноги на ногу. "Подрубила крылья. Как тяжело это объяснение. Лучше уж на передовую под пули. Как выворачивают нутро её устремлённые в душу глаза. Какие слова найти. Правду? Правду не поймёт, не примет… мала. Романтический возраст. Для неё сейчас постель и любовь заключены в одном слове. Как ей скажешь, что психика не выдерживает, нужны моменты, которые расслабляют. Вот и закрыл на всё глаза. Как скажешь ей такое? Ну что ж я стою, как истукан надо говорить".
— Логика отношений не всегда предсказуема…,- начал неуверенно он издалека, но заметив, как дочь перекривилась, прекратил молоть чушь и сказал главное:- Ада, у меня только одна любовь и она принадлежит вам с мамой, но об этом нам лучше поговорить с Люлю… Убеди её написать мне. Мы должны поговорить о нас. И используй, пожалуйста, мои посылки. Не надо так жестоко меня наказывать. Адуся, вы это всё богатство, что у меня есть. Вы в центре моего мира. Не лишайте меня самого дорогого — вас. Не вычёркивайте меня из своей жизни, пожалуйста, прошу…
Она сорвалась, её кулачок ударил в его широкую грудь и разжался:
— Папка, как ты мог?! Зачем?! Мы с мамой вынесли всё, а ты в пять раз сильнее нас вместе взятых…
Ох! Он поёжился под её болезненным взглядом полным слёз и обиды, укора, непонимания и ещё крепче прижал дочь к себе. Он не был готов к суду её обиженного сердца.
— Дочка, всё сложно. Обещаю — вам ничем это не грозит. Мне б поговорить с Люлю. — Ада молчала не собираясь нарушать данное маме слово. Он понял, что дочь не уступит, а время поджимает и глянув на часы заторопился: — Прости. Но, к сожалению, мне пора…
Она зябко повела плечами и сунула в карманы руки. Он разгадал этот её жест — нет. Его взгляд был жалобный и просительный. У Ады сердечко вдруг сжалось в комочек от жалости к нему. Они с мамой здесь вместе, а он там всё время один… И она уступила, чуть-чуть…
— Давай, я тебя покормлю… Сама готовила.
Видя, как волнуясь и торопясь, она принялась накрывать на стол, Рутковский пододвинул стул и сел. Внутри теплом разлилась надежда. Он понял, что в дочери что-то дрогнуло и надеялся на откровенный разговор.
— Хорошо. Я поем. Маме плохо?
Ада подвинула ему тарелку. Он поболтал ложкой в ней: кусочек картошки, кусочек морковки, зёрнышки какой-то крупы и маленькое пятнышко от жира. "Чёрт! Живут впроголодь, но мои продукты не трогают". Он встал, распаковал принесённую коробку, достал буханку хлеба разрезал на куски. Открыл банку мясных консервов- тушёной говядины, сокрушительно пахнущей разваренным мясом, лавровым листом и перцем, намазал этой вкуснятиной хлеб. "Это уж точно не выбросят — съедят". Торопливо, боясь, чтоб не остановила, открыл пачку галет, намазал их маслом. А Ада наблюдая за ним, сглотнув голодную слюну, чтоб не искушать судьбу, нехотя отвернулась и рассказывала как бы ему и как бы стене:
— Ты прав. Хуже не бывает. Она совсем не живая.