Он приехал поздно, лицо усталое и озабоченное. Ужинали молча. Припёртый к стенке он похоже понимал, что я не хочу выяснения отношений и в то же время жду их, так как они неотвратимы. Всё понимал, всё, но решиться на разговор не мог. Хотелось, чтоб то страх потерять меня, Аду вязал его верёвками. Но это мои мечты и предположения, а как там обстоят дела на самом деле, время покажет. Я готова к любому варианту и за день так утомила себя, что ждала той минуты развязки с нетерпением.
Собираясь мыться, долго возился с крючком на кителе под подбородком. Мне пришлось помочь. Я сгруппировалась и приказала себе: "Я готова на всё! И будь, что будет…" Помогая снять китель, наконец, собравшись с духом и решившись нарушить свою заповедь не спрашивать первой, осторожно обронила:
— Прости, пожалуйста. Ты ничего мне не хочешь сказать, дорогой? Так не может дальше продолжаться… Прости.
— Ты о чём? — спросил он раздражённо, словно пытаясь остудить моё любопытство.
— О том, что не надо друг друга обманывать. Это грязно…
— Я и не обманываю.
— Давай не будем унижаться до этой игры, умоляю, Костя. Это нас не достойно.
Он замер, похоже, давно ждал этого разговора. И тянул по мужской привычке- авось рассосётся. Обнял за плечи, потёрся о макушку подбородком и сухим горлом, издающим скрипящие звуки, прошептал он с отчаянием и безнадёжностью в голосе:
— Люлю, родная: меня нельзя простить. Ты же знаешь, ты не можешь не знать. Убей меня урода на месте. Всё совсем не так, как ты думаешь. Молчал и бегал, боясь разговора. Без него ты была моей, после — надежды никакой. Живёшь, я и рад каждому денёчку.
Меня отпустило и мелко затрусило. "Ах, значит, разговор пойдёт в таком русле, это в корне меняет дело и выглядит иначе, нежели я себе нафантазировала. Тогда будем в той плоскости и говорить". Было, конечно, себя жаль, но уже не очень. В моей не простой жизни появились положительные просветы. Шаг, два и мои дрожащие ноги обрели почву. Мысли пометавшись заняли нужный ряд. Переведя дух и немного успокоившись, я сказала:
— Ты прав, шило в мешке не утаишь. К сожалению не одна я в курсе. На этот раз решать тебе. Ребёнок меняет многое. Ада выросла. Ты свободен. Моя любовь жертвы не потребует. Развод получишь. Женись на "боевом" товарище.
Он недовольно поморщился: "Ещё чего… Их много. Женись на всех. Это ж надо было Люлю такое придумать". Проныл, естественно, другое:
— Ох, любите вы женщины, додумывать и решать за других! Уверяю тебя, ничего не меняет, и я давно всё решил. Ты верная, надёжная, моя. Я люблю тебя. Безумно! Она знала свою роль, и что я выберу семью тоже, главное, чтобы ты меня не оттолкнула. А то что случилось… Не понимаю… Такого просто не должно было… У нас была договорённость.
Я рисуясь "сама гордость" и стараясь казаться спокойной, пожала плечами и принялась вразумлять:
— Ты же знаешь, договора большей частью не соблюдаются… Закабалил ты себя, дорогой, на всю жизнь. А жизнь лишь одна. Можно ли было так наплевательски ей распорядиться?
— Запутался, ни черта не пойму. Кругом виноват. Война, потребности, втянулся… Думал всё по-честному. Я не хотел делать вам больно, не хотел. Зачем она это сделала? — выкрикнул он запальчиво.
"Ах, он думал?!" Я догадывалась зачем. Она баба и, как все особи этой породы, умеющие строить свои планы и разрабатывать ходы, боролась за своё, всеми доступными способами, но сейчас говорить об этом не стала. До него по-прежнему не доходило бытиё, но кое — что прояснилось. Костя выбрал нас с Адусей. Стрелка конечного результата пошла от нуля к плюсу: "А вот теперь поборемся "воробушек"!"
Я прохожу и сажусь на диван. Он, побегав по комнате, остановился напротив. Потом сел на корточки, взял мои руки, спрятал в них лицо. "Понятно, загнали в угол, как зайца. Вот тебе и охотник". Долго молчал, при каждом вздохе, плотнее вжимая лицо в ладони. Его губы мягкие и тёплые целуют пальчики. Я чувствую, как пальцы влажнеют… Дыхание или слёзы… У меня перехватывает горло. Хочется безумно поднять такое родное лицо и поцеловать его мокрые глаза, дрожащие губы, нос. Уткнуться губами в его макушку. Но я сдерживаю себя: "Помучайся хоть сотую долю моего". Не понимать он этого не может. Понимает, раз, вскочив, бежит в кухню. "Пусть попрыгает, умник". Я слышу, как щёлкает портсигар и открывается окно. Я встаю. Гуляю по комнате и иду к нему. Теперь моя очередь говорить. Хватит с него страданий. У мужиков в этом смысле кишка тонка. Это вот нашей сестре мучения организовать они за милую душу организуют и с лёгким сердцем. А сами… Вошла и поперхнувшись папиросным дымом, закашлялась. Очень накурено. В кухне темно. Его лицо освещает только вспышка папиросы. Я тоже не поворачиваю выключатель. Сглатываю комок в горле.
— Помнишь, ты мне писал: "Люлю, всё перемелется, мука будет…".
Он долго молчит. Не оборачивается. Затягивается. Докуривает, обжигает пальцы… Снова закуривает. Огонёк папиросы опять мне помог увидеть его. Руки дрожат. Я снизу вверх смотрю на этого широкоплечего, мощного мужика — мужа. "Как они ловко прячутся за этим якобы важным курительным процессом". Я тоже молчу. Смотрю и молчу. Папироса в его руке замирает, он тяжело переводит дыхание, точно задохнулся дымом. Подумала: "С его-то лёгкими столько курить".
Видя, что я не сержусь, он облегчённо вздохнул и принялся плакаться:
— Выглядит смешно, да? Уверен был на все сто. Лопух, да?!
Я не открыла рта. Он затянулся, обжёг пальцы об окурок, поплевав, выкинул его.
— Ты много куришь, так нельзя. У тебя такое ранение…
— Ерунда. Я без дыма просто не смогу. Да и что с таким лбом станется… Люлю, Адуся знает?
Я киваю.
— Похоже да…
— М-м-м! И как она?
Меня выворачивает от мужской толстокожести, но я спокойна и мой ответ ровен и не очень ядовит.
— Что как?! страдает…
— Я противен сам себе.
Глаза у него были несчастные.
"Бог мой, какой прорыв. Оказывается мой муж начал копаться в себе. И, если я всё это вижу, то действительно повзрослела, и Люлю больше нет".
— Как говорят в нашем многострадальном народе, есть что вспомнить, да детям нечего рассказать.
Он скрипнул зубами и страдальчески произнёс:
— Люлю…
Я и без него знала, что я Люлю. Стонал и выпрашивал прощения. Надо решаться.
— Мне одна женщина когда-то сказала: "Если много в одном месте, то пусто в другом". Вот он этот перекос у тебя и на лицо. Всё красиво не бывает: либо в одном, либо в другом прореха.
Он потоптался, поморгал, похлопал руками чего-то важное ища по карманам.
— Я не смею верить… Я правильно понял, ты прощаешь и остаёшься со мной? — отстранив меня на длину вытянутой руки, он не спускал глаз.
Я стояла и смотрела на этого сильного и такого беспомощного мужчину, моего мужа и думала: "Женщина не умеет прощать. Это миф, придуманный для того, чтоб мужчинам легче жилось. Любовь вообще не способна прощать, это заблуждение. Она тухнет, чахнет или отрывает от сердца поражённый кусок и живёт потом всю жизнь с окровавленным сердцем. Женщина никогда ничего не забывает и не прощает, она просто принимает решение".