Ее беспокойство становилось все более очевидным. Повинуясь порыву, Дженни открыла сумочку и, достав клочок бумаги, потянулась за телефоном.
— Но ведь сейчас звонить слишком поздно, — начала было возражать Мэри.
— Да? — склонила голову набок Дженни. — Не знаю, как у вас, но мой муж будил меня среди ночи из-за куда менее важных дел. Ничего, как-нибудь переживет. — Набрав номер, она передала трубку подруге. — Это прямой номер к ним в апартаменты.
У Мэри от волнения засосало под ложечкой; она почувствовала: как только убедится в том, что ее муж жив и здоров, так сразу же сможет спокойно заснуть, впервые за последние несколько дней. В трубке послышался непривычный сдвоенный гудок, какой принят в Европе. Затем второй. Мэри чувствовала себя как ребенок, который с нетерпением ждет, когда на Рождество откроется дверь в гостиную. Раздался третий гудок. Мэри посмотрела на Дженни. Ее улыбка стала натянутой; беспокойство возрастало. Каких размеров гостиничный номер? В Берлине сейчас пятнадцать минут третьего ночи. Почему Майкл не отвечает?
Дженни посмотрела на бумажку с телефонным номером, которую держала в руке, абсолютно уверенная в том, что набрала его правильно.
— Вероятно, они вышли в бар, чтобы пропустить стаканчик-другой на сон грядущий, — солгала она.
Сердце Мэри стиснул страх. Помимо воли на глазах навернулись слезы. Что-то случилось, определенно случилось что-то очень серьезное.
А в трубке продолжали звучать безответные гудки.
* * *
Жизнь в танцевальном клубе «Ди хюле дер хэрте» («Логово беззакония») начинала бить ключом после полуночи. Этот один из старейших и самых известных берлинских клубов полюбился европейской элите. Заповедник для избранных, «Ди хюле дер хэрте» мог предложить все, от милого до омерзительного. Клуб располагался в одном из немногих зданий, которым посчастливилось пережить обе мировые войны. Когда-то, еще во времена кайзера Вильгельма Первого, здесь был оперный театр. Впоследствии многочисленные ярусы зрительного зала были переоборудованы в танцевальные площадки и комнаты отдыха. Сердцем клуба являлась большая сцена, чье оформление менялось каждую ночь, подобно декорациям к спектаклю. То она превращалась в бескрайнюю лужайку, то становилась угрюмой средневековой деревней. Сегодня сцена изображала улицы древнего Рима: на заднем плане величественный Колизей, гладиаторы, построившиеся в каре, чтобы отразить нападение стаи свирепых львов, закутанные в тоги женщины, падающие в обморок на руки торжествующим воинам. Огни стробоскопов, прожекторов и цветомузыки плясал и на декорациях и посетителях, озаряя сюрреалистическую оргию двух столкнувшихся тысячелетий. О таком упадке и разврате древнеримские императоры даже не мечтали.
Галерку оккупировали фотокорреспонденты в надежде запечатлеть интимный момент, который можно будет продать и растиражировать на весь мир. Молодые парочки всех убеждений и ориентации утопали в глубоких плюшевых диванах, сплетенные в безумстве страсти. Здесь жизненные ценности стоили очень мало, а мораль не стоила вообще ничего.
Музыка, навязчивым ритмом пульсирующая из подвешенных под сводами колонок размером с грузовые прицепы, представляла собой эклектичную смесь диско, новой волны и технопанка, — но до нее не было никакого дела Финстеру, который танцевал с двумя сногсшибательными красавицами, Одри и Воэнн. Они познакомились у дверей клуба и с тех пор не отходили друг от друга ни на шаг. Но хотя Воэнн понятия не имела, кто такой этот пожилой господин в сшитой на заказ куртке от Армани, Одри застолбила его, еще когда он только подходил к клубу. Август Финстер: обходительный, необычайно удачливый в делах и, что больше всего грело ей душу, баснословно богатый. Девушки, лучшие подруги еще с детства, проведенного в Лондоне, были просто абсолютно неотличимы друг от друга: черные с синим платья от «Прада», туфли на высокой шпильке от «Джино», колье с бриллиантовыми подвесками от «Картье» — они были одинаковы во всем, за исключением волос, ниспадающих длинными волнами. У Одри волосы были черные как ночь; у Воэнн — светлые, словно солома.
Сейчас девушки могли думать только о том, сколько им удастся выжать за страстную ночь любви «на троих». Они никогда не думали о себе как о продажных девках; они считали себя охотницами, чьей добычей являются состоятельные мужчины. Одри и Воэнн любили мужчин, обладающих деньгами и властью, так называемых хозяев вселенной, но и сами они тоже обладали властью: первобытной, животной, перед которой не мог устоять ни один мужчина из тех, с кем они встречались. Эти двое владели искусством заставить самого могущественного мужчину ползать на коленях и умолять, словно маленький ребенок.
Однако этот мужчина отличался от всех остальных. Большинство сильных мира сего выставляют свою власть напоказ, скрывая за ней свои слабости. В этом же чувствовалась неброская, спокойная уверенность, какая встречается нечасто: он знал о своем могуществе, но готов был демонстрировать его только в случае крайней необходимости. И какое-то время Воэнн даже начала подумывать о том, что сегодня ей придется отступить. В животе ощущалась странная тяжесть, но это не имело отношения к тем «колесам», которые она купила в туалете у Филиппа. Этот человек так отличался от других; его взгляд проникал сквозь все обольстительные уловки Воэнн в самое ее сердце. Казалось, его глаза обладали способностью просвечивать плоть и заглядывать в душу.
Однако мысль эта была мимолетной: подумать только, сколько стоят в наши дни хорошие шмотки и наркотики. К тому же с желудком у Воэнн с детства было не все в порядке.
Финстер двигался с изяществом, опровергавшим его возраст, ничем не уступая своим молодым партнершам. Это был танец победы; по его жилам мощными ручьями струился адреналин, порожденный предчувствием успеха. Он танцевал, ни о чем не заботясь, потому что цель была уже видна; скоро все препятствия будут устранены. Он отдал приказ убить — скрепя сердце, однако рисковать дальше было нельзя. Финстер презирал Симона, и если бы мог — если бы ему было позволено, если бы он был способен на это, — то с радостью лично спустил бы курок. В прошлом их пути пересекались уже не раз, и именно этот служитель церкви, похоже, почему-то возомнил своим священным долгом стереть Финстера с лица земли. Что ж, теперь это останется в прошлом.
Другое дело Майкл — по правде говоря, Финстер успел проникнуться к нему симпатией. Большинство людей, столкнувшись с непреодолимыми препятствиями, съеживаются от страха. Но Майкл оказался не таким; он обладал напористостью под стать той, какой отличатся сам Финстер. К несчастью, Майкл превратился в соперника, причем самого странного — такого, которым движет нечто помимо жадности или страсти. Майклом Сент-Пьером двигала любовь. И поэтому Финстер приказал его убить.
Финстер не имел ничего против верзилы-полицейского, однако Тэл так настойчиво требовал включить его в кровавый список, что он уступил. Тэл представлял собой одно из самых совершенных орудий зла, какое только доводилось встречать Финстеру среди людей. Абсолютно никакого почтения к другим и к жизни вообще. Наслаждение он получал только от человеческих страданий. До сегодняшнего дня Тэл был идеальным исполнителем: аккуратный, дотошный и беспощадный. Финстеру захотелось узнать, как отреагирует Тэл, узнав истинную личность своего заказчика.