Фрэнк посоветовал мне забыть прошлое, и я хотела его забыть. Но Фрэнку не приходилось каждое утро сидеть в кабинете и брать в пальцы перо, которое она держала в руках. Ему не приходилось, облокотившись на откидную доску бюро, видеть перед глазами сделанные ее рукой надписи над ячейками для бумаг. Ему не приходилось глядеть на подсвечники на каминной доске, на стенные часы, на вазу с цветами, на картины на стенах и каждый раз вспоминать, что все это принадлежит ей, она выбирала их, я тут не хозяйка. Фрэнку не приходилось сидеть на ее месте в столовой, держать в руке ее вилку и нож, пить из ее бокала. Он не накидывал на плечи макинтош, который раньше носила она, и не находил в кармане ее платок. Он не ловил, как я, слепой взгляд старой собаки, поднимавшей голову, стоило мне войти в библиотеку, — ведь она слышала мои шаги, женские шаги, — а затем вновь ронявшей ее, потому что нюх говорил ей, что я не та, кого она ждет.
Мелочи, бессмысленные и глупые сами по себе, но я не могла их не видеть, не замечать, не чувствовать. Господи, я вовсе не хотела думать о Ребекке. Я хотела быть счастливой и сделать счастливым Максима. И я хотела, чтобы мы были вместе. В моем сердце не было никакого иного желания. Не моя вина, если Ребекка вторгалась в мои мысли, в мои сны. Не моя вина, если я чувствовала себя в Мэндерли, моем доме, гостьей, бродящей там, где раньше гуляла она, отдыхающей там, где она ложилась отдохнуть. Непрошеной гостьей, ждущей, что вот-вот вернется хозяйка и ей придется уйти. Отдельные слова, отдельные короткие фразы напоминали мне об этом каждый день, каждый час.
— Фрис, — сказала я, входя как-то в библиотеку летним утром с букетом сирени в руках, — где мне найти высокую вазу? В цветочной комнате есть только низкие.
— Мы всегда ставили сирень в белую алебастровую вазу из гостиной, мадам.
— А она не испортится? Вдруг разобьется?
— Миссис де Уинтер всегда брала алебастровую вазу, мадам.
— О… о…. понимаю.
Мне тут же принесли алебастровую вазу, уже налитую водой, ставя в нее ветку за веткой душистую сирень, поворачивая так и этак розовато-лиловые грозди, залившие комнату теплым ароматом, к которому примешался доносящийся с лужайки дух свежескошенной травы, я думала: «Ребекка тоже делала это. Брала сирень, как я сейчас, и ставила ветку за веткой в белую вазу. Я не первая, кто так делал. Это Ребеккина ваза, это Ребеккина сирень». Она, наверно, выходила в сад, как и я, в этой садовой шляпе с большими обвисшими полями, которую я как-то увидела в глубине шкафа в цветочной комнате под старыми диванными подушками, и шла через всю лужайку к кустам сирени, возможно, насвистывая или тихонько напевая, подзывала к себе собак, а в руках у нее были те же ножницы, что сейчас брала я.
— Фрис, вы не могли бы немного отодвинуть книжный стенд от столика в эркере, я хочу поставить туда сирень.
— Миссис де Уинтер всегда ставила алебастровую вазу на стол позади дивана, мадам.
— А… что ж…
Я приостановилась с вазой в руках — лицо Фриса было бесстрастно. Конечно, он сделает по-моему, если я скажу, что предпочла бы все же поставить вазу на столик у окна. Он немедленно отодвинет книжный стенд.
— Не важно, — сказала я. — Возможно, букет будет лучше выглядеть на большом столе.
И алебастровая ваза была поставлена, как и раньше, на стол, позади дивана…
Беатрис не забыла свое обещание насчет свадебного подарка. Однажды утром с почтой прибыл большой пакет, Роберт еле его внес. Я сидела в кабинете, просматривая меню. Я всегда, как маленькая, любила подарки. Нетерпеливо разрезав бечеву, я принялась срывать жесткую оберточную бумагу. Кажется, книги. Да, так и есть, это действительно были книги. Четыре толстых тома. «История живописи». На листке бумаги, вложенном в первый том, было написано: «Надеюсь, мой подарок придется вам по вкусу», — и подпись: «С приветом от Беатрис». Я так и видела, как она заходит в магазин на Уичмор-стрит, чтобы купить их. Осматривает полки, резко, по-мужски поворачивая голову. «Мне нужен комплект книг для человека, который увлекается искусством», — говорит она, и продавец отвечает: «Да, мадам, сюда, пожалуйста». Она несколько подозрительно вертит в руках каждый том. «Да, цена подходит. Это свадебный подарок. Надо, чтобы он имел хороший вид. И все четыре тома об искусстве?» — «Да, апробированный труд на эту тему», — говорит продавец. Затем Беатрис, должно быть, написала записку, заплатила по чеку и дала мой адрес: «Миссис де Уинтер. Мэндерли».
Это было так мило с ее стороны. Отправиться в Лондон и купить мне все эти книги, потому что я люблю рисовать, — в этом было что-то искреннее и трогательное. Она, верно, представляла, как я сижу в дождливый день и рассматриваю одну за другой иллюстрации, а возможно, даже достаю лист рисовальной бумаги и краски и срисовываю одну из картинок. Милая Беатрис. Мне вдруг захотелось плакать. Как глупо. Я сложила тяжелые тома стопкой и обвела глазами кабинет. Где бы их поставить? Они казались такими неуместными в этой комнате с изящными хрупкими вещами. Ну и пусть, в конце концов, теперь это моя комната. Я расположила книги в ряд на верхушке бюро. Они угрожающе зашатались, навалившись одна на другую. Я отступила на шаг, чтобы посмотреть, как они выглядят. Вероятно, я сделала слишком резкое движение, это нарушило их равновесие. Во всяком случае, первый том свалился, за ним соскользнули все остальные. Они опрокинули маленького фарфорового купидона, который раньше один стоял на бюро, не считая подсвечников. Купидон упал на пол, ударившись по пути о мусорную корзину, и разлетелся на тысячу осколков. Я поспешно взглянула на дверь, как провинившийся ребенок. Встала на колени и собрала в руку осколки. Нашла конверт, положила их туда и спрятала его в глубине одного из ящиков бюро. Затем унесла книги в библиотеку и подыскала для них местечко на полке.
Максим рассмеялся, когда я гордо показала ему полученный подарок.
— Славная старушка Би, — сказал он. — Ты, должно быть, ей понравилась. Сама она раскрывает книгу только в случае крайней необходимости.
— Она ничего не говорила обо… ну, о том, какого она обо мне мнения? — спросила я.
— В тот день, когда приезжала сюда? Нет, по-моему, нет.
— Я подумала, может быть, она написала… или еще что-нибудь…
— Мы с Беатрис не переписываемся. Разве что в семье происходит какое-нибудь исключительно важное событие. Писать письма — только время тратить, — сказал Максим.
Что ж, верно, я — не такое уж важное событие. И все же, будь я на месте Беатрис, и имей я единственного брата, и брат этот женился бы, неужели я бы ничего не сказала о своем впечатлении, не написала бы хоть пару слов? Другое дело, если бы мне не понравилась его жена или я сочла бы, что она ему не пара. Тогда, конечно, не о чем и говорить. Но ведь Беатрис не поленилась съездить в Лондон и купила мне в подарок книги. Она бы не стала брать на себя этот труд, если бы я не понравилась ей.
А на следующий день — я как сейчас помню это — Фрис подал нам в библиотеку кофе после ленча, задержался на секунду за стулом Максима и сказал: