— Ее нет, — сказала я, — они уехали после завтрака. Оставила мне записку. Говорит, что не видела Максима.
— О, — сказал Фрэнк. Мне это не понравилось. Мне не понравилось то, как он это сказал. Резко, зловеще.
— Куда, вы думаете, он ушел? — спросила я.
— Не знаю, — сказал Фрэнк, — возможно, отправился гулять.
Таким тоном врачи в частной клинике говорят с родственниками, когда те справляются о состоянии больных.
— Фрэнк, я должна его видеть, — сказала я, — я должна объяснить ему.
Фрэнк не ответил. Я рисовала себе его встревоженное лицо, нахмуренный лоб.
— Максим думает, что я сделала это нарочно, — сказала я, и, как я ни крепилась, мой голос дрогнул, и слезы, слепившие ночью глаза и так и невыплаканные мной, полились потоком по щекам на шестнадцать часов позже, чем надо. — Максим думает, что я сделала это в шутку. Мерзкая, глупая шутка!
— Нет, — сказал Фрэнк. — Нет.
— Да. Говорю вам. Вы не видели его глаз. Я видела. Вы не стояли рядом с ним весь вечер. Я стояла. Он ни разу не заговорил со мной, Фрэнк. Ни разу не взглянул. Мы простояли с ним бок о бок весь вечер, и не обмолвились ни одним словом.
— Это было невозможно, — сказал Фрэнк. — Все эти люди. Конечно же, я видел. Я достаточно хорошо знаю Максима, вы согласны? Послушайте…
— Я его не виню, — прервала я, — если он полагает, что я сыграла с ним эту чудовищную подлую шутку, он вправе думать обо мне что хочет и никогда больше не разговаривать со мной и не видеть меня.
— Вы не должны так говорить, — сказал Фрэнк. — Вы сами не понимаете, что вы говорите. Можно, я сейчас к вам приду? Мне кажется, я сумею объяснить.
Что толку, если Фрэнк придет? Мы усядемся в кабинете, и он примется меня утешать, добрый, тактичный Фрэнк. Мне не нужна больше доброта ни от кого. Слишком поздно.
— Нет, — сказала я. — Я не хочу крутить шарманку. То, что случилось, — случилось. Изменить ничего нельзя. Возможно, это к лучшему, это помогло мне понять то, что мне следовало знать раньше, о чем надо было догадаться до брака с Максимом.
— Что вы имеете в виду? — сказал Фрэнк резким, непривычным мне голосом.
Что ему до того, любит меня Максим или нет? Почему его это так волнует? Почему он не хочет, чтобы я знала правду?
— Я имею в виду его и Ребекку, — сказала я; имя прозвучало странно и мрачно. Как запретное слово, произносить его вслух не доставляло мне больше радости, не несло облегчения, оно жгло меня стыдом, как признание в грехе.
Несколько секунд Фрэнк молчал. Я слышала, как он с шумом втянул воздух.
— Что вы имеете в виду? — повторил он еще короче и резче, чем в первый раз. — Что вы имеете в виду?
— Он не любит меня. Он любит Ребекку, — сказала я. — Он не забыл ее. Он все еще думает о ней, ночью и днем. Он никогда не любил меня, Фрэнк. Всегда одна Ребекка, Ребекка, Ребекка.
Изо рта Фрэнка вырвался удивленный — или испуганный? — крик, но мне было теперь все равно, даже если я смутила его.
— Теперь вы знаете, что я чувствую, — сказала я, — теперь вы понимаете.
— Послушайте, — сказал он, — я обязательно должен повидаться с вами. Обязательно, слышите? Это жизненно важно, я не могу говорить с вами об этом по телефону. Миссис де Уинтер! Миссис де Уинтер!
Я кинула трубку и встала из-за бюро. Я не хотела видеть Фрэнка. Он не мог помочь мне в моей беде. Никто не мог, кроме меня самой. Лицо у меня покрылось пятнами от слез. Я ходила взад и вперед по комнате, кусая уголок платка, отдирая от него кружево.
Я была уверена, что никогда больше не увижу Максима. Мне сказал об этом внутренний голос, он не мог меня обмануть. Максим ушел и никогда не вернется. В глубине сердца я знала, что Фрэнк тоже этому верит, но не хочет признаться по телефону. Не хочет меня пугать. Если бы я позвонила сейчас в контору, я бы не застала его там. Помощник сказал бы мне: «Мистер Кроли только что вышел, миссис де Уинтер». Я видела, как Фрэнк, даже не надев шляпы, залезает в свой старенький обшарпанный «Моррис» и отправляется на поиски Максима.
Я подошла к окну и поглядела на прогалину, где стоял играющий на дудке сатир. Рододендроны уже отцвели. Мы не увидим их до следующего года. Теперь, когда исчезли карминные мазки, кусты казались мрачными, грязно-коричневыми. С моря полз туман, деревья за насыпью уже скрылись. Было томительно жарко и душно. Я представляла, как наши вчерашние гости говорят сейчас друг другу: «Как удачно, что вчера не было тумана, мы бы не увидели фейерверка». Я прошла через гостиную на террасу. Солнце спряталось за белой пеленой. Словно на землю налетел смертоносный смерч и унес с собой небо и солнечный свет. Мимо прошел один из садовников с тачкой, полной обрывков бумаги, мусора и кожуры от фруктов, оставленных на лужайках этой ночью.
— Доброе утро, — сказала я.
— Доброе утро, мадам.
— Боюсь, вчерашний бал прибавил вам работы, — сказала я.
— Не важно, мадам, — сказал он. — Все повеселились на славу, а это главное, не так ли?
— Вероятно, так, — сказала я.
Он поглядел на просеку за лужайкой: туда, где лощина спускалась к морю. Темные деревья неясно вырисовывались в тумане.
— Густой поднялся, — сказал он.
— Да.
— Хорошо, что сегодня, а не вчера, — сказал он.
— Да.
Садовник подождал секунду, затем дотронулся рукой до шапки и покатил тачку дальше. Я пересекла лужайку, подошла к опушке леса. На ветках туман собрался в капли, они падали на непокрытую голову редким дождем. Джеспер, притихнув, стоял у моих ног; хвост опущен, из пасти свешивается розовый язык. Влажная, липкая духота сделала его вялым и апатичным. Отсюда мне было слышно море, медленный, приглушенный, зловещий рокот волн, разбивающихся в бухтах за лесом. Белый туман катился мимо меня к дому, он пахнул сыростью, солью и водорослями. Я положила руку на спину Джеспера. Шерсть была мокрая, хоть выжимай. Когда я опять посмотрела на дом, я не увидела ни труб, ни очертаний стен. Лишь смутное темное пятно, окна в западном крыле и кадки с цветами на террасе. На окне большой спальни в западном крыле были открыты ставни, там кто-то стоял, глядя вниз. Силуэт был нечеткий, расплывчатый, и на какую-то долю секунды я с замиранием сердца подумала, что это Максим. Затем фигура шевельнулась, подняла руку, чтобы задвинуть ставню, и я узнала миссис Дэнверс. Она следила за мной, в то время как я стояла на опушке леса, погруженная в белое море тумана. Видела, как я медленно сходила с террасы на лужайку. Возможно, она слушала в своей комнате мой разговор с Фрэнком по телефону — все линии в доме были соединены. Теперь ей известно, что Максим этой ночью не пришел ко мне. Она слышала мой голос, мои слезы. Знала, какую я играла роль, стоя все эти долгие часы бок о бок с Максимом у подножья парадной лестницы, знала, что он ни разу на меня не взглянул, ни разу не заговорил со мной. Знала, потому что она задумала все это именно так. Это был ее триумф. Ее и Ребекки.