С верфи мы отправились завтракать в гостиницу, где-то без четверти восемь. Садясь в такси, я заметил пару микроавтобусов, подкативших к воротам. Один был синего цвета и нес на себе эмблему частного охранного предприятия: желтые буквы названия фирмы над крепостной решеткой, обвитой колючей проволокой. Наружу вышли трое мужчин: двое из кабины и один из задней двери, да еще в компании с немецкой овчаркой на коротком цепном поводке. Все отличались крепким телосложением, не улыбались и были одеты в щегольскую черную униформу.
— Твоя поучительная история насчет Чесни меня взволновала, — пояснил отец. — Вот я и решил предпринять кое-какие шаги.
Второй микроавтобус привез шестерку мужчин в комбинезонах и джинсах с накинутыми на плечи пуховиками. Один из них — по-видимому, бригадир — показал какие-то бумаги молодцам в униформе. Его люди нервно переминались с ноги на ногу, пока их обнюхивала овчарка, запоминая присущий каждому запах. Затем ворота распахнулись, и работяги, прихватив инструменты, направились к эллингу.
— Надо вернуться не позже полудня, — сказал отец. Что ж, времени вдоволь. — И с этого момента, Мартин, единственный сардонический смех на борту «Темного эха» будет исходить только от меня.
За завтраком нам неожиданно доставили письмо. Его на серебряном подносе принесла Маржена и с легким поклоном передала отцу. Это был конверт из плотной желтой бумаги формата A3, с аккуратно надписанным адресом гостиницы. Адресат мистер Станнард. Почерк напомнил мне колонку цифр, что я видел на блокноте в офисе Питерсена. Кое-какие буквы выглядели так, словно их писали тем же фломастером. Отец взял письмо, поблагодарил девушку и протянул конверт мне:
— Открой, Мартин.
Я воспользовался ножом, что лежал возле моей тарелки, но перед этим внимательно осмотрел штемпель. Немного смазанный, но было ясно, что послание прошло сортировку на центральном лондонском почтамте. Когда я взрезал торец, на скатерть скользнула небольшая коллекция банковских векселей. Я сразу понял, что это такое: ежемесячные выплаты, которые мой отец производил на имя Питерсена. И все они оказались необналиченными. Питерсен пользовался расчетным счетом для оплаты рабочих и материалов — в конце концов, я сам видел счета-фактуры у него в офисе. Но вот себе лично он ничего не взял. Я раскрыл горловину конверта и увидел, что в него вложено сопроводительное письмо, прилипшее к клею на клапане. Я его извлек, развернул и прочитал вслух:
Магнус, она готова. Возиться с ней и прихорашивать можно сколько угодно долго, но она готова. Крепите такелаж и паруса, как только их доставят. За этой работой должен следить сам шкипер. Ходовые испытания проводите в течение одной недели возле Атлантического побережья Шотландии. Или сходите на ней через Ирландское море до Дублина и обратно. Такой вояж покажет, готовы ли вы с сыном к плаванию. Но что касается ее самой, она готова. Удачи вам, Магнус.
Подпись отсутствовала. Отец поиграл бровями, взял письмо в руку и прочитал самостоятельно. Сложил лист и сунул его в карман. Затем потянулся к стопке векселей, перетасовал, их из руки в руку, разорвал пополам, а обрывки швырнул на стол. Промокнул губы салфеткой и, поднявшись со стула, дал понять, что пора идти.
К тому времени, когда мы вернулись на верфь, его вертолет уже прибыл. Винтокрылая машина сидела на плотном песке, обнажившемся после отлива, а рядом, не снимая авиаторских очков, поджидал Том, постоянный отцовский пилот, и курил короткую «манилу» из светло-бурого табака. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, к чему все это, потому что возле кромки прибоя стоял и монсеньор Делоне, рукой придерживая шапочку священника, пока ветер трепал его яркую епитрахиль. Он неотрывно смотрел в сторону Каусса на том берегу Солентского пролива. Прошел добрый десяток лет с тех пор, когда я в последний раз видел моего любимого преподавателя из иезуитской семинарии, но сразу узнал его по мощной шее и широким плечам олимпийского атлета. Должно быть, он спиной почувствовал мой взгляд, потому что обернулся и направился к нам. И еще я понял, что Бог — или Провидение — благосклонно отнесся к нему за прошедшие годы. Он сильно поседел в висках, да и подбородок тоже вроде бы утолщился, но все же Делоне постарел не сильно.
— Мартин! — воскликнул он, принимая меня в распростертые объятия и отрывая от песка. — Я пришел освятить и благословить лодку твоего отца.
Ну, положим, это-то я и сам успел понять.
— Вы уже осмотрели ее, монсеньор?
— Конечно, Мартин. Воистину предмет искусства.
— Кстати, раз уж зашла речь об искусстве: на ее боргу есть одна из работ вашего предка.
Он рассмеялся. Я был ужасно рад его видеть. Те девятнадцать месяцев в Нортумберленде были сродни чистилищу, и немногочисленные приятные минуты, что остались в моей памяти, все были связаны с выдающимся священником.
— Мои претензии на родственные связи с этим Делоне, мягко говоря, малообоснованны, — сказал он, улыбаясь.
Монсеньор совершил обряд по всем правилам, и эта небольшая церемония прошла без инцидентов. Он прочитал литургическую молитву, затем побрызгал на яхту метелочкой со святой водой. Я числился в помощниках, держа в руках богато изукрашенный серебряный сосуд, куда он макал кропило. Ничто не избежало его внимания: даже кладовка для парусов получила свою долю святой воды. Когда я открыл дверцу, то на меня не пахнуло собачьей вонью. Никаких следов фантомной псины Сполдингаю Затем Делоне зашел в офис — я до сих пор считал его питерсеновским, — где переоделся в гражданский костюм, который, надо полагать, носил во время перелета из семинарии. Наружу он вышел со старомодным парусиновым саквояжем, куда поместил драгоценный сосуд и свое облачение. Делоне проделал далекий путь, и, какими бы убедительными ни были доводы моего отца, эта просьба наверняка застала его врасплох. Я был тронут отзывчивостью моего пожилого ментора.
Отец предложил заглянуть в один из пабов на побережье, который славился великолепными обедами. Кроме того, у них имелся обширнейший, если не сказать эзотерический, выбор односолодового виски. Отец помнил о привязанности монсеньора Делоне к этому напитку. «Мы отправимся через пару минут, — сказал он. — Это будет превосходной подготовкой к обратному перелету монсеньора». И с этими словами он направился к Тому, чей обед уже лежал в сумке-холодильнике на борту вертолета.
— Я очень рад тебя видеть, Мартин.
— И я тоже, монсеньор.
Делоне бросил на меня оценивающий взгляд. Улыбка не исчезла с его лица, но он знал меня хорошо, понимал, как работают мой ум и совесть. Полтора года он был моим исповедником. Сомневаюсь, что кто-то еще на свете — не считая Сузанны и отца — знал меня столь досконально. А отцовские впечатления о моем характере были, думается мне, несколько искажены моими, практически непрерывными, попытками его впечатлить. Из всех встреченных мною людей именно монсеньор Делоне лучше всего знал мою истинную природу.
Он махнул рукой в сторону эллинга:
— Когда вернешься из этого вояжа, сын мой, неплохо было бы задуматься о женитьбе и детках. — Я зарделся. Живу в грехе. Он явно это понимал. — И это стало бы твоим подлинным совершеннолетием. Придало бы наполненность существованию женщины, которую ты любишь. И подарило бы твоему отцу радость, не сравнимую ни с чем, — когда он наконец разделается со своей идеей фикс а-ля Джозеф Конрад и вытравит ее из организма.