Такого рода размышления вызвали у Ситона новое опасение, которое тревожило его еще больше. Он понимал, что начатые им поиски — уже не просто желание выручить Люсинду, каким бы искренним оно ни казалось сначала, когда у него еще только зарождался этот замысел. Но стоило ему взглянуть на снимки Гибсон-Гор в книге Пула, как он сам попался на крючок. Или, может, на него подействовала мольба о помощи в испуганных глазах Пандоры на фото, сделанном в «Кафе ройял»? Полу страстно хотелось понять то мучительное мироощущение, которое вдохновляло все ее беспокойное творчество. Ему необходимо было выяснить, что же заставило ее так внезапно бросить работу на пике славы. Ему была непонятна причина, по которой она впоследствии порвала все нити, связывающие ее с прежней жизнью. Ведь Пандора действительно спряталась ото всех. Ну не бедность же толкнула ее обречь себя на прозябание? И наконец, Ситона очень интересовали мотивы ее ужасного самоубийства. Он решил, что надо все же попросить разрешения у Боба Холливелла осмотреть вещи, снятые с тела Гибсон-Гор и до сих пор хранившиеся в морге Уайтчепела. Это было бы хоть и незначительным, но все же шагом к написанию диплома Люсинды. Ничего лучшего, чем собственное любопытство, Ситон придумать не мог. Дело это, конечно, требовало крупной взятки в виде литра «Чиваса», но откладывать его в долгий ящик было нельзя.
Пол услышал, как в спальне рядом вздохнула во сне Люсинда, и вдруг в окне, в узком просвете между зданиями, в дальнем конце справа, где угадывалась набережная, он заметил чей-то силуэт, хорошо видный на фоне голубого неба. Там, куда смотрел Пол, Ламбет-Бридж-роуд, в этот час еще свободная от транспорта, пересекала Ламбет-Хай-стрит. Слева, у фасада храма Святой Марии, был разбит ухоженный садик. Вдали, за зданиями, виднелась Темза.
Именно там Ситон и увидел фигуру высокого человека с цилиндром на голове. Неизвестный смотрел прямо на него, и Пол с изумлением обнаружил, что его строгий черный костюм — не что иное, как траурное облачение. Затем человек вдруг приподнял черный цилиндр, так что на тулье взметнулись концы креповых лент. От неожиданности у Ситона зубы лязгнули о край кружки. Водрузив шляпу на место, незнакомец повернулся и неторопливо зашагал на восток и вскоре скрылся из виду.
Вслед за фигурой в черном показалась четверка торжественно ступающих лошадей с черными плюмажами на голове. Лошади везли стеклянный катафалк с гробом. Процессия двигалась совершенно беззвучно. Те триста — четыреста ярдов, которые отделяли Ситона от странной картины, не позволяли слышать ни цоканья копыт, ни скрежета кованых ободов о мостовую. Этот странный кортеж промелькнул у него перед глазами за каких-то пару секунд. Пол заметил, что на часах было двадцать восемь минут седьмого — неурочное время для похорон, обставленных с такой пышностью. Да и вообще, для любых похорон.
Ситон решил, что это одно из тех загадочных явлений, типичных для Лондона. Он приписал его сложной внутренней жизни города, которого он толком не понимал. Однако Пол понимал, что для младшего репортера местной газеты в расследовании последней истории он взял слишком быстрый старт. Да, конечно, он собирался провести внеплановое расследование, причем, как предупредил Боб Холливелл, по следам сорокашестилетней давности. Однако он кое в чем преуспел.
Люсинда снова вздохнула, потревоженная, очевидно, солнечным светом Теперь она переходила от глубокого сна к дремотной расслабленности. Утренний зной ласкал ее теплую кожу и пробуждал еще дремлющие чувства. И тут у Пола родилась идея сказать в редакции, что он заболел, а самому тем временем наведаться к Лондонскому мосту, где находилась фирма «Фогель и Брин». От радостного предвкушения у него даже похолодело в животе. Он почесал подбородок. Надо побриться и погладить рубашку. Ему хотелось произвести на мистера Брина-младшего хорошее впечатление. Интуиция подсказывала ему, что выполнение задачи зависело от его внешнего вида и хороших манер.
Люсинда застонала и что-то пробормотала во сне. Он не разобрал что. Она не проснулась, лишь проронила одно-единственное слово. Ему почему-то показалось, что голос ее звучал тревожно или испуганно. Пол подошел к двери спальни и заглянул в щелку. Люсинда спала в разреженном свете летнего утра, набирающего силу за самодельными муслиновыми занавесками.
Он любил ее. Он желал ее. Знал, что чувство к ней и есть то новое, что он открыл в себе. Он подумал:
«Как жаль, что люди вынуждены сдавать выпускные экзамены в таком нежном возрасте».
Он сам только три года назад прошел через их жернова. Впрочем, судя по всему, Тринити-колледж и современная литература не давили на него так сильно, как школа искусств Святого Мартина на будущих дизайнеров моды. Ситон понимал, в каком напряжении находится Люсинда. Он испытывал к ней доселе неизведанную нежность и так за нее переживал, что сомнений быть не могло: это и есть настоящая любовь. Роскошное лето проходило мимо, а Люсинда — такая прелестная — сидела в четырех стенах и корпела над электрической швейной машинкой.
Впрочем, это должно было скоро закончиться. Стюарт Локиер не поскупился на восторженные эпитеты для ее коллекции, а уж он-то не привык разбрасываться комплиментами. Люсинда выбрала для коллекции желтые, кремовые и коричневатые тона, плиссированные воздушные платья и расклешенные юбки ниже колена в ансамбле с приталенными жакетами. Между прочим, Уистл уже заказал три модели для головного магазина своей фирмы в Мэрилибоуне. И поставщик из «Харви Николз» тоже проявил интерес к ее моделям. Словом, все было не так уж плохо.
Еще раз взглянув на Люсинду, Ситон тихо прикрыл дверь спальни, затем снова потер подбородок и пошел бриться в крохотную ванную. Ему хотелось сначала войти в образ, а уж затем звонить в редакцию и отправляться к Лондонскому мосту на аудиенцию к мистеру Брину-младшему.
В какой-то период своей жизни мистер Брин получил сильнейший ожог. Кожа у него на шее, над узлом галстука, розовела, лоснилась, собираясь в складки, и походила на расплавленный воск. В разрезе глаз, начисто лишенных ресниц, было что-то азиатское. Ситон догадался, что огонь когда-то уничтожил практически все черты лица шотландца. И ему, можно сказать, сделали новое лицо путем долгих и мучительных операций по пересадке кожи. Нос у Брина был до комичного коротким. Вернее, он был едва намечен, ноздри кое-как слеплены, а губ не было вовсе. Моргать он не мог. А непослушные густые волосы делали внешность мистера Брина еще более несуразной. Он походил на маленького уродца.
Их разделял деревянный прилавок. Брин поднял крышку и жестом пригласил Ситона войти. Пол подал ему руку, и Брин ее пожал, растянув прорезь на месте рта, что, очевидно, означало улыбку. Его рукопожатие было крепким. Даже если ожог и затронул кисти, то впоследствии к ним вернулись чувствительность и былая сила.
По-другому и быть не могло, ведь ремонт фотоаппаратов требовал от мистера Брина ювелирной точности.
— Чай? Кофе? — предложил мистер Брин, когда они вошли в его кабинет.
Окинув взглядом интерьер, Ситон убедился в том, что мистер Брин не утруждает себя рутинными занятиями вроде регулировки светосилы в затворах или настройки диафрагмы в объективах. Уж слишком большим был его кабинет, слишком хорошо оборудован. На стенах висело несколько неплохих шотландских пейзажей, а также фотографии с различных собраний, проходивших, как догадался Ситон, в Лондонской торговой палате или в кабинете лорда-мэра. Там рядом с Брином были засняты важные городские должностные лица. Были тут и экземпляры с автографами: работы Битона, Билла Брандта и даже Картье-Брессона. В застекленном ящичке хранилась дюжина призов, взятых с турниров по гольфу. И конечно, самое главное — это вид из высоких и широких окон, немного закрытый сбоку углом здания: панорама Темзы и Лондонский мост слева, величественная дуга из камня и крашеного металла в лучах утреннего солнца.