Карлос помолился и, хотя еда уже была на столе, продолжил:
— Я долго думал, надо ли говорить с тобой об этом. Хотел, чтобы мы лучше узнали друг друга. Теперь я чувствую, что знаю тебя и люблю тебя больше всех на свете.
Трейси слегка расслабилась, разгладила салфетку на коленях и взяла вилку. Все-таки он подбирался к главному, и она приготовилась услышать слова, которые изменят ее жизнь.
— Поэтому я хочу спросить тебя, будешь ли ты следовать за Иисусом Христом всем сердцем, так, как это делаю я? Если да, для меня это будет огромная радость.
— Что?
Вилка повисла в воздухе на полпути к тарелке. Ресницы Трейси затрепетали.
— Что ты говоришь?
— Я спросил, станешь ли ты следовать за Иисусом Христом.
Трейси почувствовала, что краснеет. Она растерялась, и на глазах мгновенно выступили слезы. Она постаралась взять себя в руки, положила вилку на тарелку, хотела что-нибудь ответить Карлосу, но слова не шли с языка. Ей вдруг захотелось оказаться подальше отсюда, где угодно, только не за этим столиком. Подумать только, она ждала, что он сделает предложение, а оказалось… Это было такое сильное разочарование, что Трейси готова была разрыдаться.
Она чувствовала, что дрожит, и не могла успокоиться. Если она попытается что-то сказать, то сразу заплачет. Поэтому Трейси встала, собрав всю свою волю в кулак, спокойно положила салфетку на стол и быстрым шагом вышла из ресторана.
31 год от P. X.
Иерусалим, Зал тесаных камней
Каиафа словно оцепенел.
Прокричал дозорный на башне Храма, послышался трубный звук, который всегда звучит на рассвете первого утра Пасхи, великого праздника Исхода. Синедрион начал официальное судебное заседание в Зале тесаных камней по делу Иешуа Назарянина. Они продвигались вперед очень быстро.
Каиафа уже не смотрел на подсудимого, разве что когда того ввели в зал. С тех пор как первосвященник видел его последний раз, кровоподтеков на теле Иешуа стало больше. Зачитав обвинение, Каиафа напомнил собравшимся, что подсудимый сам произнес слова, позволяющие признать его виновным, причем сделал это в присутствии членов Синедриона. Писец, как обычно, назвал семьдесят одно имя, начав с самых младших и закончив старшими. Отсутствовали только трое — Анна, Никодим и Иосиф Аримафейский. Остальные шестьдесят восемь человек один за другим заявили, что признают подсудимого виновным. [58]
Писец заполнил инскрипцию, официальный документ, в котором было имя обвиняемого, предъявленное обвинение и вынесенное судом Синедриона решение. Поскольку совершенное преступление предполагало смертный приговор, инскрипцию следовало передать, вместе с обвиняемым, префекту Понтию Пилату, который подтвердит приговор и прикажет привести его в исполнение, ведь Синедрион не имел права казнить преступников — это прерогатива римской власти.
Члены Синедриона разошлись по Двору язычников, где уже было немало священников, служащих Храма, паломников, купцов и жертвенных животных. Каиафа, будто во сне, отдал приказ Ионатану и Елеазару доставить осужденного к префекту.
— Я думал, ты сам это сделаешь, — сказал Ионатан.
— Я останусь в Храме, — сквозь зубы ответил Каиафа.
— А если префект не утвердит приговор? — спросил Елеазар.
Все знали переменчивое настроение префекта, иногда в его действиях просто нельзя было уловить никакой логики. Если Пилат решит открыто выказать и так едва скрываемое презрение к евреям, приговор Синедриона может утратить силу.
Каиафа внимательно посмотрел на Ионатана, сына Анны.
— Тогда мы можем лишь надеяться, что «свобода и избавление придет для иудеев из другого места», — сказал он, цитируя слова Мордехая, обращенные к царице Эсфири. [59]
Каиафа знал, что Ионатану они известны.
Затем первосвященник вместе со всеми вышел из Зала тесаных камней на свет утреннего солнца, оставив осужденного под охраной храмовой стражи.
— Нам следует вызвать подкрепление из числа членов Синедриона и храмовых служителей, — сказал Ионатан.
— Да, они должны кольцом окружить осужденного, пока его будут вести в Преториум, — согласился Елеазар. — Последователи рабби могут следить за нами.
Они пересекали Двор язычников, когда к ним подошел человек с измученным лицом. Первосвященник с удивлением понял, что это тот самый человек, который согласился отвести храмовую стражу к Иешуа. Сейчас его трудно было узнать — лицо искажала мука раскаяния.
— Я согрешил, — сказал он. — Предал невинного.
Каиафа не обратил на него внимания и обратился к Ионатану и Елеазару.
— Если уж собрались это сделать, то делайте быстрее.
— Нет! — воскликнул тот, кто подошел к ним.
Каиафе пришлось обойти его и ускорить шаг. Елеазар и Ионатан отправились исполнять приказ Каиафы. Первосвященник уже прошел через Восточные ворота, когда тот человек догнал его на ступенях, ведущих к Воротам Никанора, и преградил дорогу.
— Пожалуйста, — умоляюще сказал он, — я был не прав. Это ужасная ошибка.
Отвязав от пояса кошель, он высыпал деньги себе в ладонь. Несколько монет упали и звеня покатились по лестнице. Остальные он протянул первосвященнику. [60]
— Видите? Я возвращаю деньги.
— Ты дурак. И ты опоздал, — ответил Каиафа.
— Нет, умоляю… — еле слышно, почти плача, сказал человек.
Он все еще держал в руке серебряные шекели, протягивая их Каиафе.
— Вы должны что-нибудь сделать…
Каиафа придвинулся к нему вплотную, почувствовав запах пота.
— О да, я должен, — свирепо зашептал он. — Я кое-что сделал. И очень скоро я узнаю, что именно я сделал. Так чего мне беспокоиться о содеянном тобой? Это уже твое дело.
Обогнув просителя, Каиафа вышел сквозь богато украшенные Ворота Никанора во Двор священников. За спиной он услышал звон монет по гладкому мраморному полу. Предавший рабби выбросил свои деньги во двор Храма.