Что ее заботило, так это запахи. Они наплывали на нее, густые, дразнящие, восхитительные. Курица, жаркое, свиные отбивные с хрустящей корочкой жира. Сочащиеся каплями крови бифштексы, разнообразные сыры, большущие креветки, розовое мясо которых так и просилось в рот. Фаршированные рыбины, дымящийся плов. А еще всяческие фрукты, множество сладостей. И это только начало! На закуску! Чтобы только заморить червячка!
Миа быстро сбежала по центральной лестнице, ладонь плавно скользила по полированным перилам, маленькие ступни так и порхали по ступенькам. Однажды ей приснился сон, будто какой-то ужасный человек столкнул ее под колеса подземного поезда, и ей отрезало обе ноги под самые колени. Но сны всегда такие глупые. Ступни при ней, а над ними — ноги, не так ли? Да! Как и ребенок в животе. Малой, который ждал, что его накормят. Он проголодался, как и она.
3
От подножия лестницы широкий коридор, выложенный черным мрамором, длиной в девяносто шагов, вел к высокой двойным дверям. Миа направилась к ним. Видела, как рядом с ней плывет и ее отражение. В глубине мраморных стен горели электрические фонари, напоминая подводные факелы, но она не замечала мужчины, который следом за ней спускался по лестнице, не в начищенных туфлях, но в старых, ободранных сапогах. И его вылинявшие джинсы и синяя рубашка из «шамбре» [11] никак не тянули на наряд придворного. У левого бедра висела кобура, из которой торчала отделанная сандаловым деревом рукоятка револьвера. На загорелом, иссеченном ветром лице мужчины хватало морщин. В его черных волосах кое-где уже пробивалась седина. Но внимание прежде всего привлекали к себе глаза. Синие, холодные, с твердым взглядом. Детта Уокер не боялась мужчин, не боялась даже этого, однако вот эти глаза нагоняли на нее страх.
Перед двойными дверями коридор вливался в небольшое фойе. На полу черные квадратные плиты чередовались с красными. Деревянные панели стен украшали выцветшие портреты прежних владык и их жен. В центре стояла статуя из розового мрамора и хрома. Восседающий на окне рыцарь поднимал над головой то ли шестизарядный револьвер, то ли короткий меч. И хотя лицо оставалось гладким, скульптор лишь наметил черты, Миа знала, кто перед ней. Во всяком случае, догадывалась.
— Я салютую тебе, Артур из Эльда, — она сделала реверанс. — Пожалуйста, благослови ту еду, которую я собираюсь взять и съесть. Чтобы накормить меня и моего малого. Доброго тебе вечера, — она не могла пожелать ему долгих дней на земле, потому что отсчет и его дней, и дней большинства таких же, как он, оборвался в незапамятные времена. Поэтому она лишь коснулась кончиками пальцев своих улыбающихся губ и послала ему воздушный поцелуй. Отдав долг вежливости, прошла в обеденный зал.
Огромный, шириной в сорок ярдов и длиной в семьдесят. Яркие электрические лампы в хрустальных плафонах горели вдоль стен. Сотни стульев стояли у огромного, из железного дерева, стола, уставленного блюдами и холодными и горячими деликатесами. Перед каждым стулом стояла большая белая тарелка с голубой каемкой. Но на стульях никто не сидел, на тарелках не лежала еда, пустовали и стаканы для вина, хотя в последнем тоже не было недостатка. Оно стояло в золотых кувшинах, охлажденное, готовое к употреблению. Все было так, как она и ожидала, как видела в своих грезах, четких и ясных, она вновь и вновь приходила в этот зал, и знала, что будет приходить и дальше, пока ей (и малому) требовалось то, что она могла здесь найти. Куда бы ни заносила ее судьба, замок всегда высился неподалеку. А если в нем пахло сыростью и гнилью, что с того? Если из-под стола доносилось какое-то шебуршание, может, там возились крысы или мыши, что ей до этого? Поскольку то, что ей требовалось, и в изобилии, стояло на столе. А тени под столом… пусть живут своей жизнью. Не ее дело, совершенно не ее дело.
— Вот идет Миа, ничья дочь! — радостно крикнула она огромному молчаливому залу, заполненному сотнями ароматов закусок, горячих блюд, соусов, фруктов. — Я голодна и я собираюсь наесться! Более того, накормить моего малого! Если кто-то возражает, пусть выступит вперед! Чтобы я получше рассмотрела его, а он — меня!
Никто, разумеется, не выступил. Те, кто пировал здесь, давно уже ушли в небытие. И тишину нарушало лишь далекое гудение двигателей в глубинах под дворцом да неприятное шебуршание, доносящееся из-под стола. За ее спиной спокойно стоял стрелок, наблюдая за ней. И не в первый раз. Он не видел замка, но видел ее; видел ее очень хорошо.
— Молчание — знак согласия! — воскликнула она. Прижала руку к животу, который уже начал выдаваться вперед. Округляться. — Вот славненько! Миа пришла, чтобы попировать вволю! Пусть эти яства хорошо послужат и ей, и малому, который растет в ее животе! Пусть хорошо им послужат!
И она начала пировать, пусть и не села на стул, и не воспользовалась большой белой тарелкой с голубой каемочкой. Тарелок она терпеть не могла. Не знала почему, и не хотела знать. Ее интересовала только еда. Она шла вкруг стола, брала еду пальцами, отправляла в рот, срывала мясо с костей, бросая последние на блюда. Несколько раз промахивалась и кости падали на белую скатерть. Одна перевернула пиалу с соусом, вторая разбила хрустальную чашу с клюквенным желе, третья скатилась на пол, и Миа услышала, как кто-то уволок ее под стол. Оттуда донеслись звуки борьбы, потом вопль боли, словно одна тварь вогнала свои зубы в другую. И наступила тишина. Длилась правда, недолго, взорванная смехом Миа. Она вытерла жирные пальцы о грудь, медленно, с расстановкой. Нравилось ей смотреть, как пятна жира и соусов расползаются по дорогому шелку. Нравилось ощущать налившуюся грудь, чувствовать, как от прикосновений твердеют и встают торчком соски.
Она продолжила путь вкруг стола, разговаривая сама с собой на разные голоса, прямо-таки пациентка дурдома.
Как они тебе, сладенькая?
Высший класс, спасибо, что спросила, Миа.
Ты действительно веришь, что Освальд в одиночку убил Кеннеди?
Ни в коем разе, дорогая… само собой, к этому приложило руку ЦРУ. Они, и эти чертовы миллионеры из Алабамского стального полумесяца.
Из Бомбингхэма, штата Алабама, сладенькая, не правда ли? Ты слышала последний альбом Джоан Бейс?
Господи, конечно, она поет, как ангел, не так ли? Мне говорили, что она и Боб Дилан собираются пожениться…
И так далее, и так далее, о чем угодно и ни о чем. Роланд слышал и культурный голос Одетты, и грубый, сыплющий ругательства, Детты. Он слышал голос Сюзанны и много, много других голосов. Сколько же женщин жили в ее голове? Сколько личностей, уже сформировавшихся и еще только формирующихся? Он наблюдал, как она перегибалась через пустые тарелки, которых не было, и пустые стаканы (которые также отсутствовали), ела прямо с блюд, жадно жевала, лицо все сильнее блестело от жира, а лиф платья (он его не видел, но чувствовал) темнел по мере того, как она раз за разом вытирала о него пальцы, не забывая при этом поглаживать груди и пощипывать соски (движения ее рук трактовались однозначно). И на каждой остановке, перед тем, как двинуться дальше, она хватала воздух перед собой и бросала воображаемую тарелку или на пол у своих ног, или через стол в стену, которая, должно быть, существовала в ее воображении.