— Правда, — сказал Ленэ, — когда господин Ковиньяк приходил, у нас не было денег.
— А разве вы не могли подождать несколько дней, сударь? Разве верность ваша и ваших людей рассчитана была по часам?
— Я ждал столько времени, ваше высочество, сколько назначил мне сам герцог де Ларошфуко, то есть целую неделю. Через неделю я опять явился; в этот раз мне отказали по всей форме. Ссылаюсь еще раз на господина Ленэ.
Принцесса повернулась к советнику: губы ее были сжаты, брови нахмурены, глаза метали молнии.
— К несчастью, — сказал Ленэ, — я должен признаться, что господин Ковиньяк говорит правду.
Ковиньяк гордо поднял голову.
— И что же, ваше высочество? — продолжал он. — Что сделал бы интриган в подобном случае? Интриган продал бы королеве и себя, и своих солдат. Но я… я терпеть не могу интриг и потому распустил всех моих людей, возвратив каждому из них его слово. Оставшись совершенно один и приняв абсолютный нейтралитет, я сделал то, что советует мудрый в случае сомнения: я ни в чем не принимал участия.
— Но ваши солдаты? Сударь, ваши солдаты? — закричала взбешенная принцесса.
— Я не король и не принц, ваше высочество — отвечал Ковиньяк, — а простой капитан; у меня нет ни подданных, ни вассалов, и потому я называю моими солдатами только тех, кому я плачу жалованье; а раз мои солдаты ровно ничего не получили, о чем свидетельствует господин Ленэ, то стали свободными от своих обязательств. Тогда-то, вероятно, они восстали против нового своего начальника. Как тут помочь? Признаюсь, что не знаю.
— Но вы сами, сударь, примкнули к партии короля? Что вы на это скажете? Что ваш нейтралитет надоел вам?
— Нет, ваше высочество, но самый невинный нейтралитет показался сторонникам королевы подозрительным. Меня вдруг арестовали в гостинице «Золотого тельца» на либурнской дороге и привели к ее величеству.
— И тут-то вы вступили с ней в переговоры?
— Ваше высочество, — ответил Ковиньяк, — в сердце деликатного человека много струн, которые может затронуть его суверен. Душа моя была уязвлена; меня оттолкнули от партии, в которую я бросился со слепой доверчивостью, со всем жаром, со всем чистосердечием юности. Меня привели к королеве под конвоем двух солдат, готовых убить меня; я ждал упреков, оскорблений, смерти: ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но случилось противное тому, чего я ждал… Меня не наказали, не лишили меня свободы, не послали в тюрьму, не возвели на эшафот… Напротив, великая королева сказала мне: «Храбрый и обманутый дворянин, я могу одним словом лишить тебя головы, но ты видишь, там были тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь во имя святой Анны, моей патронессы, ты будешь считаться моим приверженцем. Господа, — сказала она, обращаясь к моим стражам, — уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и назначаю его вашим начальником. А вас, — прибавила она, повернувшись ко мне, — вас назначаю я комендантом в Брон: вот так мстит французская королева».
— Что мог я возразить? — продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом, перестав передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным тоном. — Что я мог возразить? Ровно ничего! Я был обманут в самых дорогих надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие, принесенное к ногам вашего высочества, которой я имел счастье — с радостью вспоминаю об этом — оказать маленькую услугу в Шантийи. Я поступил, как Кориолан: перешел к вольскам.
Эта речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами, произвела большой эффект на слушателей; Ковиньяк догадался о своем триумфе, видя, что принцесса бледнеет от ярости.
— Наконец, позвольте же узнать, сударь, кому вы верны сейчас? — спросила она.
— Тем, кто ценит деликатность моего поведения, — отвечал Ковиньяк.
— Хорошо. Вы мой пленник.
— Имею честь быть вашим пленником, мадам, но надеюсь, что вы будете обращаться со мной как с дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вашего высочества; я ехал с вещами в свою крепость, как вдруг встретил отряд ваших солдат, и они захватили меня. Я ни секунды не скрывал ни своего звания, ни своих убеждений. Повторяю: я требую, чтобы со мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.
— Хорошо, сударь, — отвечала принцесса. — Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь честью, что не будете искать случая бежать.
— Поклянусь во всем, чего потребует от меня ваше высочество.
— Хорошо; Ленэ, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.
Ленэ продиктовал присягу Ковиньяку.
Ковиньяк поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса не снимет с него клятвы.
— Теперь можете идти, — сказала принцесса, — мы верим вашему дворянскому прямодушию и вашей воинской чести.
Ковиньяк не заставил повторять эти слова дважды, поклонился и вышел; но, уходя, он успел заметить жест Ленэ, который означал: «Он прав, ваше высочество, а виноваты мы; вот что значит скупиться в политике».
Дело в том, что Ленэ, умевший ценить людей по заслугам, понял всю хитрость характера Ковиньяка и именно потому, что ничуть не обманывал себя насчет правдоподобия доводов, высказанных Ковиньяком, удивлялся, как ловко пленник выпутался из самого затруднительного положения, в котором может оказаться перебежчик.
Ковиньяк же сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукой и мысленно рассуждая:
«Ну, теперь надобно перепродать им моих сто пятьдесят человек за сотню тысяч ливров. Это вполне возможно, потому что честный и умный Фергюзон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано или поздно мне это определенно удастся. Увидим, увидим, — заключил Ковиньяк, совершенно успокоившись, — мне кажется, что, дав себя схватить, я сделал не такое плохое дельце, как мне сначала показалось».
Теперь вернемся назад и расскажем нашим читателям о событиях, случившихся в Вере, им еще не полностью известных.
После нескольких жестоких приступов, при которых маршал королевских войск пожертвовал многими солдатами, чтобы потерять меньше времени, ретраншементы были взяты. Но храбрые их защитники, также оставив на поле боя много мертвецов, шаг за шагом отстаивая свое место, отступили через прикрытый путь в крепость и заперлись в ней. Господин де Ла Мельере не мог не признать, что если взятие незначительного земляного вала, увенчанного палисадом, стоило ему пятисот или шестисот человек, то он, наверно, потеряет в шесть раз более при взятии крепости, окруженной прочными стенами и защищаемой человеком, чьи военные познания и воинскую доблесть маршал имел случай оценить.
Командующий решил рыть траншеи и начать правильную осаду, как вдруг показался авангард армии герцога д’Эпернона, которая только что соединилась с армией маршала де Ла Мельере, что удваиваю королевские силы. Это совершенно изменило положение дел. С двадцатью четырьмя тысячами человек можно предпринять то, на что не отважишься с двенадцатью. Поэтому решили идти на приступ завтра.