Кроме коменданта, мышей, жаб и тисков, были еще эшафоты, на которых отрубали головы мятежникам, виселицы, на которых вешали изменников, казарменные плацы, на которых расстреливали дезертиров. Но все эти ужасы красавцу Канолю казались ничтожными по сравнению со страхом, что у него будут кривые ноги.
Поэтому он решился успокоить себя и порасспросить своего спутника.
Круглые глаза, орлиный нос и недовольное лицо стража мало поощряли арестанта к разговору. Однако, как бы ни было бесстрастно лицо человека, оно все-таки иногда становится менее суровым. Каноль воспользовался минутой, когда на устах стража появилась гримаса вроде улыбки, и сказал:
— Сударь…
— Что вам угодно?
— Извините, если я оторву вас от ваших мыслей.
— Нечего извиняться, сударь, я никогда не думаю.
— Черт возьми, какая у вас, сударь, счастливая натура!
— Да я и не жалуюсь.
— Вот вы не похожи на меня… Мне так очень хочется пожаловаться.
— На что?
— Что меня схватили так вдруг, в ту минуту, как я вовсе не думал об этом, и везут… куда… я сам не знаю.
— Нет, знаете, сударь, вам сказано.
— Да, правда… Кажется, на остров Сен-Жорж?
— Именно так.
— А долго ли я там останусь?
— Не знаю. Но по тому, как мне приказано стеречь вас, думаю, что долго.
— Ага! Остров Сен-Жорж очень некрасив?
— Так вы не знаете крепости?
— Какая она внутри, не знаю, я никогда не входил в нее.
— Да, она не очень красива: кроме комнат коменданта, которые теперь отделаны заново, и, кажется, очень хорошо, все остальное довольно скучно.
— Хорошо. А будут ли меня допрашивать?
— Там допрашивают часто.
— А если я не буду отвечать?
— Не будете отвечать?
— Да.
— Ну, дьявольщина; вы знаете, в таком случае применяется пытка.
— Простая?
— И простая и экстраординарная, смотря по обвинению… В чем обвиняют вас, сударь?
— Да боюсь, — сказал Каноль, — что в государственной измене.
— А, в таком случае вас угостят экстраординарной пыткой… Десять горшков…
— Что? Десять горшков?..
— Да, десять.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что в вас вольют десять кувшинов.
— Стало быть, на острове Сен-Жорж пытают водой?
— Конечно, ведь Гаронна так близко… вы понимаете?
— Правда, материал под рукой. А сколько выходит из десяти кувшинов?
— Три ведра, три ведра с половиною.
— Так я разбухну.
— Немножко. Но если вы остережетесь и подружитесь с тюремщиком…
— Так что же?
— …все обойдется благополучно.
— Позвольте спросить, в чем состоит услуга, которую может оказать мне тюремщик?
— Он даст вам выпить масла.
— Так масло помогает в этом случае?
— Удивительно, сударь!
— Вы думаете?
— Говорю по опыту, я выпил…
— Вы выпили?
— Извините, я обмолвился… Я хотел сказать: я видел… Из-за привычки говорить с гасконцами» порой произношу не те буквы, например, «п» вместо «д» и vice versa [7] .
Каноль невольно улыбнулся, несмотря на серьезный предмет разговора.
— Так вы хотели сказать, — продолжал он, — что вы сами видели…
— Да, сударь, я видел, как один человек выпил десять кувшинов с изумительной легкостью, и все это оттого, что прежде подготовил себя маслом. Правда, он немножко разбух, как это всегда случается, но на добром огне он пришел в прежнее положение, без значительных повреждений. В этом-то вся сущность второго акта пытки. Запомните хорошенько эти слова: надобно нагреваться, а не гореть.
— Понимаю, — сказал Каноль. — Вы, может быть, исполняли должность палача?
— Нет, сударь! — отвечал орлиный нос с изумительно учтивой скромностью.
— Или помощника палача?
— Нет, сударь, я был просто любопытный зритель.
— Ага! А как вас зовут?
— Барраба.
— Прекрасное, старое имя! Оно прославлено в Священном писании.
— В страстях Господних, сударь.
— Да, я это хотел сказать, но по привычке употребил другое название.
— Вы предпочитаете говорить «Писание», сударь. Так вы гугенот?
— Да, но гугенот-невежда. Вы можете поверить, что я знаю едва лишь три тысячи строк псалмов?
— Да, этого, конечно, мало.
— Я лучше запоминал музыку… Но в моем семействе во время религиозных раздоров многие погибли на костре.
— Надеюсь, сударь, что вам уготована не такая участь.
— О нет! С тех пор люди стали намного терпимее: меня утопят, только и всего.
Барраба засмеялся.
Сердце Каноля радостно забилось: он приобрел симпатии своего провожатого. Действительно, если этот временный сторож будет назначен к нему в постоянные тюремщики, то барон, наверное, получит масло; он решился продолжать разговор.
— Господин Барраба, — спросил он, — скоро ли нас разлучат, или вы окажете мне честь — останетесь при мне?
— Когда приедем на остров Сен-Жорж, сударь, я буду, к сожалению, принужден расстаться с вами, чтобы вернуться в роту.
— Очень хорошо: стало быть, вы служите в полиции?
— Нет, в армии.
— В роте, набранной Мазарини?
— Нет, сударь, тем самым капитаном Ковиньяком, который имел честь арестовать вас.
— И вы служите королю?
— Кажется, ему.
— Что вы говорите? Какого черта! Разве вы не знаете наверное?
— В мире нет ничего верного.
— А если вы сомневаетесь, так вы должны бы…
— Что такое?
— Отпустить меня.
— Невозможно, сударь.
— Но я вам честно заплачу за ваше снисхождение.
— Чем?
— Разумеется, деньгами.
— У вас нет денег, сударь!
— Как нет?
— Нет.
Каноль живо полез в карман…
— В самом деле, — сказал он, — кошелек мой исчез. Кто взял мой кошелек?
— Я взял, сударь, — отвечал Барраба с почтительным поклоном.