«Не будем преувеличивать, сударь, всем этим занимаются мои помощники — они имеют дело с чернью, с заурядными преступниками; вот если, по воле случая, смертный приговор выносят человеку знатному, такому, как вы, господа, тогда я почитаю за честь самому исполнять свои обязанности».
Двадцать лет спустя мы встретились с этим юношей на эшафоте; я сдержал слово и казнил его собственноручно, постаравшись доставить ему как можно меньше страданий. То был барон де Лалли-Толландаль.
Жак Мере поклонился; он восхищался чувством долга, преисполнявшим Сансона, тем более искренно, что палач в самом деле был не рад предстоящей казни: он побелел как полотно, а при виде первых солдат, показавшихся на площади Карусель, едва не лишился чувств.
Жак Мере предложил ему стакан вина.
— Охотно, сударь, — отвечал палач, — если вы окажете мне честь выпить вместе со мной.
— С радостью, — согласился доктор, — но при условии, что тост произнесу я.
— Ничего не имею против, сударь, тем более что вы окажете мне большую честь.
Жак Мере позвонил и велел явившемуся слуге принести бутылку мадеры и два стакана.
Наполнив оба до половины, он поднес один из них Сансону и, чокнувшись с палачом, произнес:
— За отмену смертной казни!
— О, с превеликим удовольствием, сударь, — отвечал Сансон. — В этом случае Господь избавил бы меня от многих скорбей, которые я предвижу в недалеком будущем.
Оба наши героя еще раз чокнулись и залпом опорожнили стаканы.
— А теперь, — сказал палач, — позвольте мне в свой черед задать вам вопрос, который вы, надеюсь, не сочтете нескромным: я хотел бы знать имя человека, не погнушавшегося выпить с господином Парижским.
— Меня зовут Жак Мере, сударь; я депутат Конвента.
— О сударь, в таком случае позвольте поцеловать вашу руку: ведь, судя по вашим речам, вы не станете осуждать на смерть нашего бедного короля.
— Нет, не стану, ибо убежден, что ни один человек не имеет права отнимать у другого то, что даровано не им, а именно жизнь! Однако я стану требовать для него наказания, которое по степени тяжести следует сразу за смертной казнью, ибо тот самый барон де Лалли, о котором вы только что рассказывали и которого вы лишили жизни, был по сравнению с человеком, желающим предать Францию в руки чужеземцев, безупречным праведником. Ступайте, сударь, исполните ваш страшный долг и впредь, когда будете проходить по этой площади, помните, что во втором этаже гостиницы «Нант» живет философ, который благодарен вам за вашу жалость к тем, кого вы казните, за то, что вы называете Людовика XVI «королем», а не «Капе-том», за то, что вы говорите «сударь», а не «гражданин», и знайте, что философ этот готов пожать вашу руку всякий раз, когда вы ему ее протянете.
Сансон поклонился с достоинством человека, возвысившегося в собственных глазах, и вышел.
Тем временем войска, призванные на площадь по случаю казни, уже заполнили ее и выстроились в каре вокруг эшафота, благодаря чему толпа горожан подалась назад и освободила подступы к роковой машине, которая все еще вызывала у парижан живой интерес, ибо власти прибегали к ней всего в пятый или шестой раз; сегодняшней же казни сообщало дополнительный интерес присутствие старины Сансона, который должен был привести приговор в исполнение собственноручно.
Когда войска окружили эшафот, Сансон еще раз проверил, все ли готово к казни: устойчивы ли ступеньки, прочны ли доски помоста, не затрудняет ли что-либо движение лезвия и хорошо ли смазан желоб, по которому оно ходит.
Так перед началом представления знаменитой пьесы, незадолго до поднятия занавеса, рабочий сцены проверяет готовность декораций.
Казнь была назначена на девять часов вечера; для вящей назидательности ее решено было провести при свете факелов.
Без четверти девять послышался барабанный бой, намеренно приглушенный, как во время похоронных процессий.
Вскоре подле заставы Карусель, со стороны Сены, показались первые огни. Осужденного везли из тюрьмы Консьержери, чтобы казнить перед тем самым дворцом, где он четыре десятка лет служил верой и правдой повелителю, за которого ему предстояло умереть.
Повозку, на которой привезли Лапорта, сопровождал кавалерийский эскадрон; открывали процессию шесть десятков санкюлотов с факелами в руках.
Каре разомкнулось, чтобы пропустить повозку с осужденным.
Рядом с несчастным не было ни единой живой души: от услуг присягнувшего священника он отказался, а из не присягнувших никто не решился рискнуть жизнью и проводить осужденного к месту казни. На Лапорте была сорочка, короткие штаны и черные шелковые чулки; воротник сорочки был обрезан до плеч, а волосы на затылке коротко острижены.
С грустью, но без страха он оглядел эшафот.
— Пора? — спросил он громко.
— Мы вам поможем вылезти! — крикнул один из помощников палача.
— Не стоит труда, — отвечал осужденный, — придвиньте подножку, а уж спущусь я сам.
Затем, с улыбкой обведя взором двойной ряд пехотинцев и кавалеристов, окруживших эшафот, он сказал:
— Вы не боитесь, что я убегу, не правда ли?
Помощники палача отодвинули доску, служившую повозке задней стенкой, и подставили туда подножку. Лапорт сам, без посторонней помощи, спустился на землю, обошел повозку кругом и приблизился к ступеням эшафота, на верху которого его ожидал папаша Сансон, чтобы помочь подняться на помост; подле ступеней стоял судебный пристав, из чьих уст несчастный выслушал приговор, осуждающий его на смерть «за измену народу».
— Вы не могли бы добавить: «и верность королю»? — спросил Лапорт.
— Что написано, то написано, — возразил пристав. — Желаете ли вы сделать какие-либо важные признания?
— Нет, — отвечал Лапорт, — за исключением одного-единственного; надеюсь, что три четверти французов виновны в том же преступлении, что и я, и на моем месте повели бы себя точно так же.
Пристав отошел и освободил осужденному путь на эшафот.
Сансон спустился вниз и протянул Лапорту руку, но тот, желая показать, что не утратил самообладания даже перед лицом смерти, отверг помощь палача.
Сансон что-то сказал ему вполголоса, и этих слов оказалось довольно для того, чтобы осужденный смирился и оперся на протянутую ему руку.
Он поднимался на эшафот медленно, однако было заметно, что это палач нарочно замедляет шаг, негромко ведя с осужденным какой-то разговор — вероятно выслушивая его последнюю волю.
На эшафоте они еще несколько мгновений продолжали свою беседу, а затем Сансон осведомился:
— Вы готовы?
— Могу я прочесть молитву?
Сансон утвердительно кивнул головой.