Осужденный преклонил колени и дал понять, что не может молиться со связанными за спиной руками.

Сансон развязал веревку с условием, что, когда молитва будет закончена, он снова завяжет узел.

Лапорт молитвенно сложил руки и в наступившей тишине прочел вслух следующую молитву:

— Господи, прости мне мои прегрешения, каковые я надеюсь искупить мучительной смертью, принятой за верность своему королю. Пусть узнает его величество, что в час кончины душа моя принадлежала Господу, а сердце — ему, королю.

Затем он добавил по-латыни:

— In manustuus, Domine, commendo spiritum meum [8] .

— Amen! — громко ответил палач.

Толпа недовольно зашумела, но, когда осужденный поднялся с колен, перекрестился, обернувшись в сторону Тюильри, и безропотно позволил вновь связать себе руки, его смирение тронуло парижан и они умолкли.

Последующее заняло не больше мгновения.

Осужденный положил голову между столбами, палач снял кольцо с гвоздя, освобожденное лезвие упало вниз.

— Голову! Голову! — завопила толпа.

Палач твердым шагом подошел к корзине, поднял за седые волосы окровавленную голову и показал ее рукоплещущему народу.

Однако в ту же самую секунду он покачнулся, разжал пальцы, выронил голову, которая скатилась с эшафота на землю, и бездыханным рухнул на помост.

— Врача! Врача! — закричали его помощники.

— Я здесь! — отозвался Жак Мере и, перебравшись через перила балкона, спрыгнул прямо на площадь.

Не только горожане, но и гвардейцы тотчас расступились перед ним. Он стремительно прошел по образовавшемуся проходу и с криком «Расстегните на нем кафтан!» взбежал на эшафот.

Опустившись на колени перед недвижимым телом, доктор приподнял его, разорвал рукав сорочки пациента, быстро нащупал вену и вонзил в нее ланцет.

Однако, хотя между падением палача и попыткой доктора вернуть его к жизни прошло от силы десять секунд, кровь из вены не брызнула.

Палач, верный своему долгу, умер подле своей жертвы, верной своему королю.

XX. ГОСПОЖА ЖОРЖ ДАНТОН И ГОСПОЖА КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН

Как мы помним, Жак Мере намеревался сразу по прибытии в Париж отправиться повидать своих друзей Дантона и Демулена, однако отложил эти визиты из-за свершившейся у него под окном казни.

Всю ночь доктора преследовали кошмары: он видел бледное и окровавленное лицо Лапорта, его седые волосы в руке палача, доставал, точно наяву, из сумки ланцет — и наутро встал совсем разбитый. Не упади его взор на фасад дворца Тюильри, изрешеченный пулями парижан и залитый кровью швейцарцев, он бы наверняка решил, что все случившееся накануне вечером привиделось ему в дурном сне.

К тому же гильотина по-прежнему высилась посреди площади, и группы любопытных глазели на нее, пересказывая друг другу неслыханные обстоятельства, сопровождавшие казнь Лапорта.

В девять утра доктору доложили, что какой-то господин в черном, одетый по моде прежнего режима, желает поговорить с ним.

Жак Мере осведомился об имени гостя, но тот отказался назвать себя и передал через слугу, что он приходится сыном тому несчастному, которого доктор тщетно пытался возвратить к жизни накануне.

Доктор сразу понял, что человек, желающий его увидеть, — сын Сансона, унаследовавший после смерти отца титул господина Парижского, и приказал провести гостя к себе.

Действительно, он не ошибся.

— Сударь, — сказал Жаку Мере Сансон, — я понимаю, что мне не пристало докучать вам, пусть даже из желания выразить благодарность, но наш первый помощник, Легро, рассказал мне, с каким усердием вы пытались вернуть отца к жизни; мы живем очень замкнуто, и чужим нет доступа в наш семейный круг, но тем сильнее связующая нас любовь. Я обожал отца, сударь…

Тут на глаза Сансона-младшего навернулись слезы.

— Поэтому, — продолжал он, — я счел своим долгом прийти к вам, чтобы сказать: «Сударь, я никогда не забуду вашего человеколюбия; вы можете счесть мое поведение нескромным, даже неприличным, но я готов на все, лишь бы вы не заподозрили меня в неблагодарности и в равнодушии к памяти отца. Не знаю, смогу ли я когда-либо и в чем-либо быть вам полезным, но будьте уверены, сударь, что я, не задумываясь, отдам свою жизнь для спасения вашей, если обстоятельства того потребуют».

— Сударь, — отвечал Жак Мере, — поверьте, я рад видеть вас; вчера я имел удовольствие выпить в обществе вашего отца стакан испанского вина за отмену смертной казни; я сам пригласил господина Сансона ко мне: во-первых, чтобы избавить его от необходимости мокнуть под проливным дождем, а во-вторых, для того чтобы задать ему один сугубо специальный вопрос; впрочем, беседа наша оказалась столь увлекательной, что я забыл о ее цели.

— Задайте ваш вопрос мне, сударь, — подхватил Сан-сон, — и, если это в моих силах, я с радостью отвечу.

— Мне хотелось узнать, как долго теплится жизнь в обезглавленном теле; мнения вашего отца на сей счет мне уже не услышать, но, быть может, я буду иметь честь познакомиться с вашей точкой зрения?

— Сударь, — отвечал Сансон, — об этом надо спрашивать не у нас: мы только отпускаем веревку, удерживающую лезвие, — а у наших помощников. Если вам угодно, я позову того из них, кто, как мне кажется, обладает интересующими вас сведениями.

Доктор кивнул в знак согласия.

Сансон подошел к окну и подозвал толстого, жизнерадостного, краснощекого парня, который как раз завтракал куском хлеба с сосиской, сидя на помосте у подножия гильотины.

Подняв голову и увидев, кто его зовет, парень тотчас спрыгнул на землю и взбежал на второй этаж гостиницы «Нант», где его ожидали Жак Мере и Сансон-младший.

— Легро, — спросил палач у своего помощника, — ты ведь узнаешь этого господина, не так ли?

— Еще бы мне его не узнать, гражданин Сансон; это он вчера выпрыгнул из окошка, чтобы помочь твоему батюшке, а сегодня я спрыгнул с помоста на землю, чтобы узнать у тебя, какая во мне надобность.

— Не угодно ли вам, сударь, самолично задать этому юноше вопрос, который вас волнует? — спросил Сансон.

— Я хотел узнать у тебя, гражданин Легро, — сказал Жак Мере, пользуясь принятым в ту пору обращением, — веришь ли ты, что в обезглавленном теле продолжает теплиться жизнь?

Легро взглянул на доктора с недоуменным видом.

— Теплится жизнь? — переспросил он. — Это как же понимать?