— Чтобы обладать такой смелостью, мадемуазель, нужно иметь поддержку, — нашел что сказать принц, хотя трудно было ожидать от него подобного ответа в минуту страха. — Ах, кто любит нас, принцев, настолько, чтобы присоединиться к этому бунту, пренебрегая опасностью?
— А кто любит нас, принцесс, — продолжила она в том же тоне, — настолько, чтобы понять наши чувства и дать нам возможность выразить их?
— Ваши чувства, мадемуазель? Разве позволительно человеку нашего ранга испытывать чувства, которые приносят лишь несчастье ему и другим?
— Позволительно, если этот человек достаточно смел, чтобы признаться в них и воспользоваться этим.
Принц поднял на нее глаза, и огонь, который зажегся у него внутри от этого взгляда, подсказал его сердцу решение, неожиданное для него самого:
— Вы в этом убеждены?
— Убеждена ли я? Лучше попытайтесь сделать это.
— Увы! С нашим королем такие попытки очень опасны, да и совершенно бесполезны!
— Может быть, вы боитесь? Вы, дофин?!
— Боюсь, мадемуазель? Боюсь отца, боюсь Людовика Четырнадцатого? Согласитесь, что я не о страхе говорю.
— Тогда как же это называется? Уж не храбростью ли, случайно?
— Это… это осторожность.
— О монсеньер, для принца нашего возраста вы слишком осторожны.
Ах, уж эти девушки — они бывают так смелы!
— Я бы очень хотел быть менее осторожным, если бы… если бы рядом находился человек, способный поддержать меня.
— И кто же это?
Она украдкой наблюдала за ним.
— Ну… кто-нибудь, кто полюбит меня… кто пообещает мне достойное вознаграждение за мою отвагу.
— Вознаграждение?..
— Да, кузина, вознаграждение.
— И какое же? Будет ли его трудно осуществить?
Они замолчали; наступил миг, когда надо было объясниться, однако для столь неискушенных влюбленных эта задача оказалась нелегкой. Девушка понимала, о чем пойдет речь, дофин только догадывался; но как ему начать разговор?
Минута задумчивости и прелестного смущения затянулась, и, видя, что разговор не получается, принцесса резко повернула его туда, с чего они начали.
— Как бы то ни было, на месте дофина, будущего короля Франции, я не позволила бы женить меня против воли.
— Легко так говорить.
— И так же легко сделать.
— Но как?
— Будь я дофином, я сама выбрала бы себе супругу и заявила бы, что женюсь только на ней и ни на какой другой.
— Меня бы не стали слушать.
— Послушали бы, если бы ваш выбор оказался достойным вас, и, если бы вас нельзя было упрекнуть ни в чем ином, кроме некоторого пренебрежения государственным расчетом, вы получили бы потом прощение.
— Но король, кузина, а как же король?
— О! Король… в конце концов, он ведь делает все что хочет! Вспомните хотя бы о госпоже де Монтеспан, госпоже де Лавальер, госпоже…
— В этом вы правы.
— А если бы вы пошли к нему и сказали…
— Что же надо сказать ему, кузина?
Он приблизился к принцессе и взял ее за руку, вынудив опереться на его локоть — это было большой дерзостью: бедное дитя то краснело, то бледнело; почувствовав, как забилось ее сердце, девушка смутилась, и вся ее храбрость
улетучилась от этой ласки. Принц повторил свой вопрос с особенной нежностью и еще больше приблизился к ней.
— Но, кузен… надо сказать ему…
— Что?
— Надо сказать: «Я люблю… Люблю…» Кого вы любите, дорогой кузен?..
— Я люблю…
— «Я люблю… и ни на ком не женюсь, кроме нее!» Нфг зовите имя!.. Вы должны его знать.
— Я люблю… свою кузину…
— Вашу… кузину!.. Какую?
— Назовите сами это имя, вам оно известно так же, как и мне.
— Нет… я его не знаю.
Эти прерывистые слова произносились так тихо, что влюбленные сами едва слышали их, а скорее угадывали.
— Так вот, — воскликнул дофин, приняв великое решение, — я скажу ему: «Государь, я люблю мою кузину мадемуазель Орлеанскую и женюсь только на ней!»
— О ваше высочество, — прошептала она, — я не это имела в виду.
— Но так говорю я, дорогая кузина, и, надеюсь, вы не запретите мне повторять это.
— Я не имею права запрещать вам что-либо, монсеньер: бедные принцессы нашего рода должны подчиняться салическому закону.
— Это означает, что вы меня одобряете?
— Могу ли я поступить иначе?
— О дорогая кузина! Мы будем очень счастливы, потому что нам не откажут. Какие могут быть возражения против нас?
— Никакие.
— Абсолютно никакие! Союз блестящий во всех отношениях.
— Мы оба королевского рода…
— … вместе выросли…
— … хорошо знаем друг друга…
— … и нас связывает взаимная любовь! Ведь она взаимна, не так ли?
— По крайней мере, я так думаю.
— По крайней мере?
— Да, это так… Боже мой! Кузен, у вас плохая память, мне кажется, нет нужды повторять…
— О дорогая кузина!..
Они больше не говорили, а лишь долго гуляли, очень взволнованные, взявшись за руки, и думали о том, о чем думают в этом возрасте те, кто наслаждается мгновениями первой любви.
То были прекрасные юношеские мечты, сладостные грезы, чудесные надежды, которые никогда не осуществятся и обратятся в сожаления на всю дальнейшую жизнь. Когда знают, уже не мечтают и видят все таким, какое оно есть в действительности, но то, что есть в действительности, так не похоже на дорогие сердцу иллюзии.
Во времена славного Регентства, пролетевшего в таких безумствах, все подобные планы разрушились, и единственными влюбленными в королевстве остались король Людовик XV и королева Мария Лещинская — только бы длился этот союз!
Голос Мадам, закончившей писать письмо и вышедшей погулять со своими придворными дамами (она и не подозревала ничего дурного, не догадывалась о присутствии в саду двух влюбленных), заставил дофина и мадемуазель Орлеанскую вернуться с небес на землю и расстаться. Благословенный лабиринт позволил им ускользнуть, но, прежде чем покинуть возлюбленную, его высочество дофин успел попрощаться, прошептав ей на ухо обещание:
— Завтра я поговорю с королем и вернусь сюда, чтобы рассказать вам обо всем.
Она поверила ему.