— Чтобы я присутствовала на этом ужасном зрелище? И не надейтесь, святой отец.
— Я предполагал, что вы станете возражать, поэтому и решил подготовить вас заранее, чтобы вы привыкли к этой мысли и не оказывали сопротивления… Вам следует появиться во время аутодафе, и вы придете; эта обязанность совсем иного рода по сравнению с боем быков! Но если вы попытаетесь избежать этой великой церемонии, означающей торжество веры и справедливости, то будете наказаны судом инквизиции; не забывайте, что инквизиция могущественнее вас.
Королева была не в силах произнести ни одного слова, не могла пошевелиться: она была убита; мысль о столь ужасной обязанности еще не посещала ее, а однажды пережитый опыт слишком определенно указывал на то, что она не сможет избежать предстоящего зрелища, ее приведут туда даже умирающей.
Мария Луиза не сдержала горького стона и, сложив ладони, по-французски обратилась к Богу, умоляя его отвести от нее чашу сию или же дать силы испить ее.
— Не говорите на этом проклятом языке, сударыня!
— Я молилась Богу, святой отец!
— Всевышний не слышит молитвы на этом языке, он к ней даже не прислушивается.
— Господь прекрасно слышал моего предка Людовика Святого, когда тот отправился умирать за него в Палестину; и, конечно же, он слышал моего деда, Людовика Тринадцатого, когда тот посвятил свое прекрасное королевство Деве Марии. Он услышит и меня, поскольку я прошу его придать мне мужества, для того чтобы жить той жизнью, на которую меня обрекли и о которой я прежде ничего не знала.
— Вы из рода святых, совершенно верно, дочь моя, в ваших жилах течет кровь подлинных мстителей за Церковь; но все это происходило до того, как ересь примешалась к королевской крови, до того, как этот еретик, этот нечестивец не узурпировал трон, для которого он не был рожден.
Королеву не рассердил резкий выпад в адрес Генриха IV: жизнерадостность, свойственная ее возрасту, оказалась сильнее; Мария Луиза рассмеялась и сказала:
— Отец мой, в вашем монастыре, как я вижу, плохо изучают историю Франции.
Доминиканец растерялся, но от этого еще больше рассердился — его высказывание не достигло цели: вместо того чтобы испугать королеву, оно рассмешило ее. На Марию Луизу порой находили приступы ребячества, которые приводили в замешательство самых серьезных людей; иногда она подшучивала даже над яростью своего страшного исповедника, как это произошло в данном случае. Но верхом дерзости стало то, что она добавила:
— Если бы я была королем Испании, я бы отослала всех монахов в их монастыри, приказала бы им молиться Богу и совершенствовать свои познания, не вмешиваясь в мои дела, тогда все пошло бы значительно лучше и в Мадриде не было бы так скучно.
Монах бросил на нее взгляд, который испепелил бы ее, обладай он таким свойством.
— Неужели вы смеете надеяться, что Испания примет вас, сударыня, неужели полагаете, что вас будут воспринимать как избранную Богом королеву, коль скоро вы позволяете себе подобные речи!? Будьте осторожны! Вы играете с огнем. Я вас предупредил, теперь вам известно, чем вы должны ответить на Небесное милосердие. Я удаляюсь, оставляю вас в окружении ваших карликов, шутов и всех грешников, которым не следовало бы приближаться к доброй христианке; следите за собой, — это совет человека, который является вашим другом в большей мере, нежели вы полагаете.
Он вышел как обычно — едва поклонившись. Стоило ему уйти, как королева разрыдалась. Нада был недалеко; он вернулся и увидел ее в таком состоянии. Главная камеристка и фрейлины, по обыкновению, находились в большой соседней комнате; они вошли в молельню, услышав крик бедного карлика; с ними был и герцог де Асторга.
— Во имя Неба, сударыня, что случилось? — спросил маленький человечек.
— Что произошло? — подхватила г-жа де Терранова.
— Я оставил королеву в обществе мерзкого отца Сульпиция, и он, видно, напугал ее.
— Увы! — произнесла Мария Луиза. — Он пришел, чтобы сообщить мне об ужасном аутодафе, на котором мне придется присутствовать; я, кажется, раньше умру.
— Да, — заговорил герцог, — во имя Бога будут сжигать Божьи создания, потому что они не поклоняются ему так, как им приказывают. И Господь по своей доброте терпит эти ужасы, хотя должен был бы покарать за них.
Услышав столь рискованные речи, присутствующие переглянулись. Герцогиня де Терранова, опустив голову, перекрестилась; фрейлины испугались и отвернулись. Нада очень тихо прошептал на ухо задрожавшей королеве:
— Боже мой, госпожа, если здесь есть шпионы, герцог пропал.
А де Асторга смотрел уверенно, взгляд его был тверд, как у храбреца, бросившего вызов тому, кто сильнее его, как у человека, не боящегося несправедливой власти. Он заметил залитые слезами веки королевы и преклонил перед ней колено:
— Простите меня, ваше величество, я, безумец, напугал вас, думая только о вашем страдании и забыв обо всем остальном. Простите меня!
— Ты забываешь о многом! — сжав губы, бросила в его адрес г-жа де Терранова. — О том, что тебе следовало бы помнить и о чем не забывают другие.
Де Асторга открыл рот, чтобы ответить злой дуэнье, но королева знаком заставила его хранить молчание:
— Достаточно, герцог! Ты, пожалуй, сказал слишком много, — промолвила она.
Когда королева обращалась к нему, это обыкновенное «ты» приобретало некий ласкательный оттенок. Герцог упивался им, и, углубившись в себя, старался не упустить ни одного сказанного ею слова.
Настало время в пятый или шестой раз в этот день идти в церковь.
Нада взял молитвенник королевы и пошел впереди нее. Отправились к королю, чтобы вместе с ним войти в часовню; к предшествующему событию больше не возвращались, но на все немногочисленное общество легла тень печали и страха. Одни смотрели на герцога с жалостью, другие — почти с ужасом, в зависимости от степени своего фанатизма. Стоит ли говорить, что герцогиня де Терранова была из числа последних.
После службы король и королева смотрели скучнейшую испанскую комедию, во время которой наша юная принцесса вынуждена была развлекаться лишь тем, что следила, как любовники разговаривают друг с другом с помощью пальцев, поскольку в этом месте им не позволено было говорить на другом языке — том, что был допустим во время шествия. Можно ли представить себе нечто более нелепое, и как могла чувствовать себя среди этих грубых людей очаровательная принцесса, воспитанная в Версале и Пале-Рояле?
За комедией с ее удовольствиями последовал ужин: безымянные фрикасе, к которым не могли привыкнуть французы, приходилось тем не менее проглатывать. Жизнь королевы была сплошной пыткой как в серьезных делах, так и в мелочах. В половине девятого, в соответствии с придворным этикетом, супруги отправились к себе и задернули полог.
— Что такое сделал или сказал этот безумец де Асторга по поводу инквизиции? — спросил король с безучастным видом.