Конечно, я бросал дом, стоивший двенадцать экю, и обстановку, которая стоила восемь. Но, право же, по такому великому случаю надо уметь смириться с небольшой потерей.
Команда, которую заранее предупредили, что приказ сняться с якоря будет отдан с минуты на минуту, была готова. Нам осталось только поднять якорь и поставить паруса, что мы и проделали без особого шума.
К рассвету мы уже отошли от берега больше чем на десять льё.
Я больше никогда не слышал об этом мерзавце-брамине, но возможно, что он уже давно — лет двадцать тому — и навеки расстался с привычкой, входя в комнату, оставлять свои туфли за дверью.
— Ей-Богу, похоже, ром нас подвел, — произнес папаша Олифус, уставившись на труп второй своей бутылки. — Пора перейти к араку.
Рассказ о первых четырех своих женитьбах папаша Олифус запил бутылкой водки и бутылкой рома. Сами понимаете, обильные возлияния, соединившись с воспоминаниями о прошлом, несколько расстроили связность его речи. Мы с Биаром были уверены, что, если ему предстоит рассказывать о шестой и седьмой женитьбах, нам либо придется отнять у него бутылку арака, либо мы только завтра сможем услышать заключительную часть брачной одиссеи монникендамского Улисса.
К счастью, папаша Олифус успокоил нас на этот счет. Отхлебнув арака и утерев губы тыльной стороной руки, он голосом зазывалы произнес:
— Пятая и последняя женитьба папаши Олифуса! Затем он своим обычным голосом продолжил рассказ.
— Стало быть, я вышел в море на своем суденышке — нечто вроде люгера, не более того, с командой из шести человек; мы шли наудачу, решив обогнуть мыс Коморин и, если ветер окажется благоприятным, а море — спокойным, оставить Цейлон по левому борту и идти к Суматре и Яве. Мне было безразлично, тот ли остров, этот ли: чем ближе мы подходили к Тихому океану, тем больше я был уверен в том, что смогу продать свой кардамон.
На седьмой день после отплытия показался Цейлон: в свою подзорную трубу я даже смог различить дома порта Галле. Но ветер был свежим, а впереди у нас был еще примерно месяц хорошей погоды.
Я отвернулся от этой чертовой земли, манившей нас к себе, и, взяв курс на Ачем, пустил мою скорлупку по волнам Индийского океана так спокойно, словно это был лучший трехмачтовик Роттердама.
Первые пять дней все шло хорошо — да и после тоже, как вы сейчас увидите, — но на шестую ночь, перед тем как заступить второй вахте, небольшое происшествие едва не отправило нас всех собирать жемчужные раковины на дне Бенгальского залива.
Все предыдущие ночи я сам стоял у штурвала, и все шло как нельзя лучше; но, право же, мы были далеко от берега, на нашем пути не было ни одной скалы, ни одной мели; благодаря низкой мачте и небольшому количеству парусов, мы надеялись укрыться от глаз пиратов, даже самых проницательных; поставив к штурвалу наиболее искусного из моих матросов, я спустился в твиндек, улегся на тюки и заснул.
Не знаю, сколько времени я проспал. Меня разбудил сильный шум, внезапно раздавшийся над моей головой. Мои матросы бежали с кормы на нос и кричали, вернее, вопили, и в этих воплях можно было различить перемешанные с ругательствами молитвы. Единственное, что мне удалось понять из всего этого, — мы подвергаемся какой-то опасности, и опасности серьезной.
Чем сильнее была опасность, тем более она требовала моего присутствия; перестав раздумывать над тем, что бы это могло быть, я помчался к люку и выскочил на палубу.
Море было великолепным, а небо усеяно звездами, кроме одного места, где огромный предмет, почти нависший у нас над головой и готовый упасть на палубу, загораживал собой сияние звезд.
Глаза всех моих матросов были устремлены на эту громаду, все их усилия были направлены на то, чтобы избежать столкновения с ней.
Только что это было?
Ученый стал бы искать ответ на этот вопрос и утонул бы прежде, чем нашел бы его. Я не стал уподобляться ученому.
Схватив штурвал, я положил руль влево до отказа; затем, поскольку поднялся — несомненно, посланный нам добрым боженькой — приятный норд-норд-вест, надувший наш парус, судно рванулось с места, как испуганная овца, и когда громада обрушилась, вместо того чтобы упасть на нас отвесно, что нам угрожало, она лишь задела корму. Теперь мы оказались на гребне волны, вместо того чтобы очутиться под ней.
То, что едва не раздавило нас, оказалось огромной китайской джонкой с круглым, как тыквенная бутылка, днищем; она налетела на нас без предупреждения!
На Цейлоне и в Гоа я выучил несколько китайских слов, может быть не самых вежливых, но наверняка наиболее выразительных. Взяв рупор, я дал залп по адресу подданных великого императора.
Но, к большому нашему удивлению, ответа не последовало.
Только тогда мы заметили, что джонка безжизненно качается на волнах, словно никто ею не управляет; нигде — ни сквозь бортовые люки, ни из штурвальной рубки — не пробивался свет.
Можно было подумать, что это мертвая рыба, труп Левиафана, тем более что ни один парус не был поднят.
Все это было достаточно странно и заслуживало внимания. Мы знали, что китайцы очень беспечны, но не до того же, чтобы так спокойно отправиться в преисподнюю. Я понял, что с судном или командой случилось что-то необычное; до рассвета оставалось подождать всего полтора или два часа, и я стал управлять моим судном так, чтобы плыть вместе с джонкой. Это было нетрудным делом, если учесть, как она болталась: оставалось лишь следить за тем, чтобы не наткнуться на нее.
Оставив один парус, мы были в безопасности.
Понемногу стало светать. По мере того как рассеивалась тьма, мы старались разглядеть хоть какие-то признаки жизни на огромном судне; но ничто там не шелохнулось: либо джонка была пуста, либо вся ее команда спала.
Я подошел так близко, как только смог, и произнес все китайские слова, какие знал. Один из матросов, десять лет проживший в Макао, тоже говорил, звал, кричал — ответа не было.
Тогда мы решили обойти джонку кругом и посмотреть, так ли безжизнен правый ее борт, как левый.
То же безмолвие; но с правого борта свешивался фалреп. Сманеврировав так, чтобы подойти как можно ближе к громадному корпусу, я сумел ухватиться за фалреп и через пять минут был на палубе.
Было совершенно очевидно, что с теми, кто был на джонке, произошло нечто для них неприятное: сломанная мебель, обрывки ткани, повсюду пятна крови — все это указывало на борьбу, и китайцы в этой борьбе, без всякого сомнения, потерпели поражение.
Осматривая палубу, я услышал приглушенные стоны, доносившиеся, как мне показалось, снизу. Я хотел спуститься в твиндек, но люки были задраены.
Оглядевшись, я увидел у кабестана нечто вроде лома, который показался мне самым подходящим орудием для того, что я собирался сделать. В самом деле, использовав его как рычаг, я сумел поднять крышку одного из люков, и в твиндек проник дневной свет.