Внезапно дверь отворилась и я увидел какой-то призрак, окутанный покрывалом; он разогнал моих четырех индийских жен и, отстранив Шиминдру, спокойно улегся рядом со мной.
Право же, новоприбывшая оказала мне такую большую услугу, что я бросился к ней в объятия и, вскоре успокоившись, заснул.
На следующий день я проснулся от солнечного луча, упавшего мне на лицо; открыв глаза, я вскрикнул от удивления.
Рядом со мной лежала Бюшольд.
Но Бюшольд такая бледная, до того изменившаяся, что у меня не хватило духу упрекнуть ее в том, что она пришла: казалось, ей недолго оставалось жить.
К тому же я помнил об услуге, которую она оказала мне ночью.
«Как, это вы?» — спросил я.
«Да, я; как я ни больна, но без колебаний решилась сама принести вам добрую весть».
«Ах, да; так вы разрешились от бремени?»
«Девочкой, прелестной маленькой девочкой; как я вам и обещала, я назвала ее Маргаритой».
«А кто ее крестный?»
«О, вы будете гордиться им: один из самых знаменитых профессоров Лейденского университета, доктор ван Гольстентиус».
«Да, я знаю его».
«Ну так вот: он обещал мне любить милую крошку, как если бы она была его дочерью, но…»
«Но что?»
«Боюсь, когда меня не будет…»
«Как это не будет? Вы навсегда покинули Монникендам?»
«Напротив, друг мой, я уеду без промедления, не беспокойтесь. Но мы не бессмертны, и, если меня не станет, наши бедные дети…»
«Разве у каждого из них нет крестного, любящего, словно родной отец; разве не будет у них бургомистра ван Клифа, инженера ван Брока, преподобного ван Кабеля, доктора ван Гольстентиуса и прочая, и прочая, и прочая?»
«Увы! — отвечала Бюшольд. — На вашем примере я вижу, как можно верить мужским клятвам. В этих обязательствах наших знатных покровителей больше пустых слов, чем действительности; таким образом, милый друг, если бы не ваш кум Симон ван Гроот, сторож монникендамско-го порта, не знаю, что бы с нами стало — со мной, с моими детьми и с теми, которые могут еще родиться».
«Как еще могут родиться? Какое сегодня число?»
«Двадцать восьмое октября».
«Да, но какой святой или святая управляет этим днем?»
«Два великих святых, друг мой: святой Симон и святой Иуда».
«Ну, это слишком! — закричал я. — На этот раз мне не отделаться иначе, как близнецами».
«Во всяком случае, — ответила Бюшольд, — эта двойня будет последней».
«Почему?»
«Да разве вы не видите, как я переменилась?»
В самом деле, я уже говорил, что эта перемена в ней поразила меня с первого взгляда.
«Да, вижу, — ответил я. — Что с вами?»
Она печально улыбнулась.
«Вы думаете, путешествия, которые я совершаю, не отнимают сил? Я, не в упрек вам, четыре раза навещала вас; туда и обратно это примерно тридцать две тысячи льё: четыре раза вокруг света. Много ли вы найдете женщин, которые сделают подобное… ради злодея, который только и думает, как бы их обмануть? Ах!»
И Бюшольд пролила несколько слезинок.
Это было до того справедливо, что я растрогался.
«Ну, так почему же вы приходите?» — спросил я.
«Да потому, что все-таки люблю вас. Ах, если бы вы остались в Монникендаме, как мы могли быть счастливы!»
«С вашим милым характером! Как бы не так».
«Чего же вы хотите? Мой характер испортила ревность. И что породило эту ревность? Избыток любви. Ну, хоть теперь, когда прошло пять лет, скажите, так ли невинны были ваши поездки в Амстердам, в Эдам, в Ставерен».
Я почесал ухо и сказал:
«Ну, если не врать…»
«Видите, вам нечем оправдаться. А меня вы могли упрекнуть в чем-то подобном?»
«В то время как был дома — нет, это я знаю точно».
«Но, по-моему, с тех пор…»
«С тех пор все несколько сложнее. Но, в конце концов, я ничего не могу сказать, поскольку — во всяком случае, для меня — приличия были соблюдены, и сроки совпадают, разве не так?»
«День в день».
Я вздохнул.
«Дело в том, — философски заметил я, — что в погоне за счастьем отправляешься далеко…»
«Да, и находишь женщин, не так ли? Давайте немного поговорим о ваших женах».
«Нет, не стоит, я знаю их, и к тому же я исцелился от желания жениться».
«Увы, бедный мой друг, нет ничего важнее домашнего очага, детей; возвращайтесь, возвращайтесь, и вы найдете все это, только, может быть, уже без меня».
«Ну, что вы!»
«Я знаю, что говорю — она со вздохом покачала головой: — Но я умру спокойно, если буду знать, что у моих бедных детей, оставшихся без матери…»
«Хорошо, хорошо… не будем раскисать; посмотрим, а пока возвращайтесь домой».
«Придется».
«И сообщите о моем приезде».
«О, правда?»
«Погодите, я ничего не обещаю; я сделаю что смогу, вот и все».
«Прощайте! Я уезжаю с этой надеждой».
«Отправляйтесь, дорогая. Поживем — увидим».
«Да, поживем… Прощайте».
И Бюшольд в последний раз поцеловала меня, вздохнула и ушла.
Это появление Бюшольд оставило во мне совсем другие чувства, чем прежние ее визиты. Впрочем, как я ей сказал, сравнение голландских женщин с сингальскими, испанскими, малабарскими и китайскими — не в пользу последних; одна лишь бедняжка Шиминдра могла уравновесить чаши весов; но, понимаете ли, против нее была история с той мерзкой обезьяной!..
Словом, я думал теперь только об одном — привести в порядок свои дела и вернуться в Европу.
Но, перед тем как уехать, я прежде всего должен был обеспечить будущность Шиминдры.
Я оставил ей свое сигарное дело, которое шло полным ходом, и остаток безоара; он, правда, был початый, но и в таком виде стоил не меньше двух-трех тысяч рупий, тем более что был испробован.
Что касается Ванли-Чинг, она исчезла вместе со своей шкатулкой; в те пять месяцев, что я еще прожил в Бидондо, я ничего о ней не слышал.
Наконец пятнадцатого февраля тысяча восемьсот двадцать девятого года, почти через шесть лет после моего приезда в Индию, я покинул Бидондо с капиталом в сорок пять тысяч франков; оставив деньги моему китайскому корреспонденту, я получил в обмен ценные бумаги лучших торговых домов Амстердама.
Переход был долгим из-за штиля на экваторе. Спустя шесть месяцев после моего отъезда из Манилы мы увидели мыс Финистерре, затем, пройдя мимо Шербура, вошли в Ла-Манш и восемнадцатого августа тысяча восемьсот двадцать девятого года бросили якорь в Роттердаме.