Она постучала два раза, потом подождала секунду и постучала в третий раз.

В ответ раздалось лишь уханье совы, поселившейся на чердаке над лабораторией Жака.

— Боже мой! — прошептала Ева.

Она снова постучала; рассыльный, чтобы было лучше видно, поднял фонарь повыше.

Сова, привлеченная светом, пролетела между фонарем и Евой, едва не задев ее крылом.

Молодая женщина слабо вскрикнула.

Рассыльный от испуга выронил фонарь, и он погас.

Рассыльный поднял его. Внизу, в узком окошке, мелькнул огонек.

— Я пойду снова зажгу фонарь, — сказал он.

— Не надо, — ответила Ева, останавливая его, — мне кажется, я слышу шум в доме.

И правда, послышался скрип двери, потом тяжелые шаги: кто-то медленно спускался по лестнице.

Шаги приближались. Ева трепетала, словно жизнь ее висела на волоске.

— Кто там? — спросил дрожащий голос.

— Я, Марта, я, — ответила Ева радостно.

— Боже мой, наша милая барышня! — воскликнула старуха, которая даже после трехлетней разлуки узнала голос Евы.

И она поспешно распахнула дверь.

— А где доктор? — спросила она.

— Он жив, — ответила Ева, — у него все хорошо. Он приедет через несколько дней.

Марта еще больше обрадовалась.

— Поскорей бы он приехал! Только бы повидать его перед смертью! Вот все, что я прошу у Господа.

Выйдя из маленького домика на улице Прованс, Жак Мере вернулся в гостиницу «Нант». Еву он уже не застал.

Жак вздохнул.

Быть может, не так уж весело, когда тебе слишком быстро и охотно повинуются.

Он послал за старьевщицей и отдал ей всю одежду, что была на Еве в тот день, когда она бросилась в Сену, вплоть до чулок и башмаков, а взамен велел старьевщице дать десять франков первому же нищему, которого она встретит по дороге.

Но он не забыл вынуть и положить к себе в бумажник письмо маркиза де Шазле.

Потом он велел, чтобы ему принесли ужин, заперся в комнате Евы, раскрыл рукопись и начал читать.

Первая глава называлась: «Во Франции».

IX. РУКОПИСЬ

1

Это случилось 14 августа 1792 года; то был самый черный день моей жизни — день, когда меня разлучили с моим любимым Жаком, рядом с которым я провела семь лет и которому поклоняюсь с тех самых пор, как себя помню.

Я обязана ему всем. До знакомства с ним я ничего не видела, ничего не слышала, ни о чем не думала; я была похожа на те души, которые Иисус вывел из лимба, то есть из земных пределов, чтобы повести их к солнцу.

Поэтому горе мне, если я когда-нибудь хоть на мгновение забуду о человеке, которому обязана всем!

(Дойдя до этого места, Жак вздохнул, уронил голову на руки, по щеке его скатилась слеза и упала на рукопись. Он смахнул ее платком, вытер глаза и продолжал читать.)

Потрясение было особенно сильным оттого, что пришло неожиданно.

За час до того как маркиз де Шазле — я все еще не решаюсь назвать этого человека, от которого я не видела никакого добра, моим отцом — приехал за мной, я была самым счастливым созданием на свете. Через час после того как он разлучил меня с моим любимым Жаком, я была самым несчастным существом.

Я обезумела от горя, не просто обезумела, я превратилась в совершенную дурочку. Казалось, все мысли, которые Жак с таким трудом будил во мне целых семь лет, остались у него.

Меня увезли в замок Шазле.

Из всего, что было в нем, из всех его огромных зал, из всей его роскошной мебели, фамильных портретов я помню только одну простую картину.

Это портрет женщины в бальном платье.

Мне показали на него и сказали:

— Вот портрет твоей матери.

— Где она, моя мать? — спросила я.

— Она умерла.

— Как?

— Однажды вечером она собиралась на бал, и вдруг платье на ней вспыхнуло; она заметалась по комнатам, но от ветра огонь разгорелся еще сильнее, и, когда слуги прибежали ей на помощь, она упала бездыханной.

В этих местах все считали, что если с кем-то из обитателей замка должно случиться несчастье, то ночью слышатся крики и в окнах пляшет огонь.

Все кругом только и говорили о ее безгрешной жизни, вспоминали ее добрые дела, бедный люд отзывался о ней с благодарностью.

Она была одновременно святая и мученица.

В моем тогдашнем состоянии духа мать показалась мне единственным близким существом: это был дарованный самой природой посредник между мной и Богом.

Я часами стояла на коленях перед ее портретом и, чем дольше я на него смотрела, тем явственнее видела, как у нее над головой светится нимб.

Потом я вставала с колен, подходила к окну, из которого была видна дорога в Аржантон, и прижималась лицом к стеклу. Я все еще не теряла надежды, хотя и понимала, что это безумие, — я все еще не теряла надежды, что увижу, как ты едешь в замок Шазле, чтобы освободить меня.

Поначалу меня не выпускали из дому; но, когда г-н де Шазле увидел, как я день ото дня все глубже погружаюсь в оцепенение, он сам приказал, чтобы передо мной распахнули все двери. В замке было столько слуг, что кто-нибудь из них мог постоянно следить за мной.

Однажды, увидев, что двери раскрыты, я сама не заметила, как вышла из замка, прошла сотню шагов, села на камень и заплакала.

Вдруг я увидела перед собой чью-то тень; я подняла голову: передо мной стоял мужчина и смотрел на меня с участием.

Меня охватил ужас: это был тот самый человек, что приехал вместе с маркизом и комиссаром полиции забирать меня у тебя; тот самый, что за несколько дней до того приходил к тебе, мой любимый Жак, и нашел, что я очень похорошела, — словом, это был мой приемный отец Жозеф-дровосек.

Он внушал мне отвращение; я встала и хотела уйти, но он остановил меня:

— Не сердитесь на меня за то, что я сделал, дорогая барышня, — я не мог поступить иначе. У господина маркиза была расписка, где я своей рукой написал, что беру вас к себе в дом и обязуюсь вернуть ему по первому требованию. Он явился ко мне и сказал, что желает вас забрать. Я ничего не мог поделать.

В голосе этого человека было столько искренности, что я снова села и сказала:

— Я прощаю вас, Жозеф, хотя из-за вас я теперь несчастна.

— Это не моя вина, дорогая барышня, но если я могу быть вам чем-нибудь полезен, то прикажите, и я с радостью все исполню.