Она была права; я взяла двадцать луидоров и положила в карман. Кинжал я спрятала на груди и пошла в приемную, где меня ждал мой спаситель.
Пока меня не было, он обо всем договорился с тюремным смотрителем.
Он подал мне руку, и мы вышли на улицу, где нас уже ждал фиакр.
По дороге мой полицейский комиссар, который, казалось, не был слишком уверен в прочности положения Робеспьера, рассказал о последних событиях.
Робеспьер после казни краснорубашечников удалился от дел, сделав вид, что бросает Францию на произвол судьбы, но на самом деле он по-прежнему держал под контролем Комитет общественного спасения и передавал туда списки через Эрмана. Пятого термидора Робеспьер вернулся.
Он ждал Сен-Жюста, чтобы устроить разгром. Сен-Жюст возвращался с охапкой доносов. Триумвират Сен-Жюста, Кутона и Робеспьера мог потребовать принести в жертву террору последние головы.
Это головы Фуше, Колло-д'Эрбуа, Камбона, Бийо-Варенна, Тальена, Барера, Леонара Бурдона, Лекуантра, Мерлена из Тьонвиля, Фрерона, Паниса, Дюбуа де Крансе, Бентаболя, Барраса…
Всего-навсего пятнадцать или двадцать голов.
А после этого можно подумать о милосердии.
Оставалось выяснить, как отнесутся к этому плану те, кого собираются принести в жертву. Правда, они со своей стороны выдвинули обвинение против того, кого они назвали диктатором.
Но только даст ли им диктатор время предъявить ему обвинение?
За тот месяц, что Робеспьер отсутствовал, он сочинил защитительную речь.
Приверженец законности, он думал, что ему придется отвечать только перед законом.
Наступило 8 термидора; через три-четыре дня должна была произойти развязка. Мне нужно было найти Тальена.
Комиссар сказал мне, что Тальен живет на Жемчужной улице в доме номер четыреста шестьдесят, в квартале Маре.
У заставы Сент-Оноре я вышла и распрощалась с моим защитником. Я спросила, как его зовут.
— Это не важно, — ответил он. — Если ваш план удастся, вы меня еще увидите, я сам явлюсь за наградой. Если ваш план сорвется, вы ничем не сможете помочь мне, а я ничем не смогу помочь вам. Мы друг друга не знаем.
И его фиакр тронулся, направляясь к бульварам.
Я дошла до дома номер 352 по улице Сент-Оноре.
Войдя в бельевой магазин, принадлежавший, как ты помнишь, г-же де Кондорсе, я спросила мадемуазель Гортензию.
Мне указали на прелестную девочку лет десяти, с дивными глазами и густыми волосами.
Она зарабатывала себе на хлеб!
Мне позволили поговорить с ней наедине. Я увела ее в комнату за лавкой и сказала, что пришла по просьбе ее матери.
Бедное дитя бросилось мне на шею и стало со слезами целовать меня.
Я дала ей два луидора, чтобы она могла приодеться. Это было ей весьма кстати.
Я сказала, что хотела бы повидать г-жу де Кондорсе.
Она была в своей мастерской на антресолях.
Я поднялась к ней.
Увидев меня, она вскрикнула от радости и обняла меня.
— А я уж думала, что вас нет в живых! — воскликнула г-жа де Кондорсе. — Мне говорили, что вас видели в повозке смертников.
Я в двух словах рассказала ей все, что со мной произошло.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она.
— Не знаю, — сказала я с улыбкой. — Быть может, я как та гора, которой суждено родить мышь; быть может, наоборот, я та песчинка, о которую споткнется колесница террора.
— Во всяком случае, вы останетесь у нас, — предложила она.
— А вы не боитесь после всего, что вы от меня услышали? — спросила я. Она улыбнулась и протянула мне руку.
Я предупредила ее, что мне этой же ночью надо отлучиться по делу и спросила, не даст ли она мне ключ от квартиры, чтобы можно было уходить и приходить, когда захочу.
— Это тем более просто, что я ночую у себя дома в Отее, и вы будете здесь полной хозяйкой.
И она вручила мне ключ.
Заседание Конвента было бурным. Защитительная речь Робеспьера не имела того успеха, какого он ожидал. Особенно неудачным было ее начало. Заседание открылось сообщением Барера о взятии Антверпена, что означало взятие всей Бельгии.
А Робеспьер, который и не надеялся, что Антверпен отобьют, нападал в своей речи прежде всего на Карно, считавшегося «организатором победы».
К несчастью, Робеспьер не умел импровизировать и не смог изменить свой текст на ходу, поэтому он начал речь той фразой, которую заготовил заранее:
«Мы постоянно нападаем на Англию в своих речах, а наши войска ее щадят».
Его выступление продолжалось два часа.
Лекуантр, противник Робеспьера, видя, какое неблагоприятное впечатление производит речь Робеспьера, стал громко требовать, чтобы ее напечатали.
Ни один сторонник Робеспьера не посмел бы настаивать на этом.
Однако собрание по привычке проголосовало за то, чтобы опубликовать ее.
Тогда на трибуну устремился депутат Камбон, известный своей кристальной честностью. Робеспьер назвал его мошенником, а Карно — предателем.
— Одну минутку, — сказал он, — не будем торопиться. Прежде чем меня опозорят на весь свет, я хочу высказаться.
Он ясно, в немногих словах рассказал о том, как распоряжался казной, и закончил словами:
— Настала пора говорить правду. Один человек подменяет собой целый Конвент. Этот человек Робеспьер. Рассудите нас.
Бийо закричал:
— Да, ты прав, Камбон. Пора сорвать маски. Если у нас и в самом деле больше нет свободы мнений, то пусть лучше мой труп послужит троном для честолюбца, чем я стану молчаливым соучастником его преступлений.
— А я, — сказал Панис, — спрашиваю только о том, есть ли мое имя в списке тех, кто объявлен вне закона. Что я выиграл с Революцией? Не на что купить саблю сыну и юбку дочке.
В зале раздались крики: «Откажись от своих слов! Откажись от своих слов!»
Но Робеспьер спокойно возразил:
— Я не откажусь от своих слов. Я предстал перед врагами с открытым забралом: никому не льстил, никого не оклеветал, мне некого бояться! Я настаиваю на своем, и пусть члены Конвента сами решают, обнародовать мою речь или нет.
Со всех сторон послышались голоса:
— Не печатать!
Решение напечатать речь было отменено.
Это был оглушительный провал.
Как только Конвент отверг обвинения в мошенничестве, предательстве, заговоре, выдвинутые Робеспьером против комитетов и народных представителей, палата обвинила Робеспьера в клевете на народных депутатов и комитеты.