В бронзовой груди хранилось множество старинных документов, относившихся к правам и привилегиям монастыря, и среди прочих бумаг — грамота, содержащая полное прощение за все преступления (далее следовал список таковых), которые монахи могли совершить до 18 декабря предыдущего года.
Среди обитателей замка, населявших его при старом Байроне, была несметная колония сверчков, которые, питаясь с руки хозяина, сбегались на его голос и с наступлением вечера устраивали такое оглушительное хоровое пение, что только с чудаковатостью владельца замка можно было терпеть подобный шабаш.
Но, странное дело, в самый день смерти старого хозяина все эти твари, обитатели и хранители жилища, бежали из замка их покровителя в таком количестве, что люди, пришедшие в замок в связи с траурной вестью, не могли пройти по вестибюлю, не давя из целыми дюжинами.
Каково же было в день смерти дяди положение юного Байрона, который из бедного сироты превратился, если и не по богатству, то по положению в обществе, в одного из самых знатных вельмож Англии?
Молодость Байрона ничем особенным не отличалась.
Если бы прославленный поэт не стал ничем более примечательным, чем еще одна веточка на генеалогическом дереве Байронов, и если бы он умер в возрасте своего отца или дяди, никому бы и в голову не пришло интересоваться различными случаями из его детства.
Однако он умер молодым, умер в то время, когда Европа не отрывала от него взгляда.
Когда люди поднимаются вверх по этой реке минувших дней — порой бурного потока, порой водопада, но редко течения спокойного и прозрачного, — они дорожат каждой подробностью детства, которую они ищут в молодости Цезаря или Вергилия, Бонапарта или Байрона.
В результате несчастного случая, произошедшего в момент его рождения, стопа Байрона оказалась вывихнутой. Таким увечьем были отмечены четверо выдающихся людей столетия: г-н де Талейран, маршал Сульт, Вальтер Скотт и Байрон.
Когда ребенок начал ходить, он сильно хромал, и это стало источником его мучений — и не только физических (ибо не единожды предпринимались весьма болезненные попытки выпрямить его стопу), но и моральных: его гордость, а она была велика с самого детства, страдала непомерно от физического недостатка, на который его обрекла природа.
Однажды кормилица какого-то ребенка присоединилась к прогуливающимся маленькому Байрону и его гувернантке Мак-Грей; видя, как будущий автор «Манфреда» и «Каина» бегает вокруг них, прихрамывая, кормилица не удержалась от восклицания:
— Какой хорошенький мальчик, этот маленький Байрон, и какое несчастье, что у него такое…
— Не смейте говорить об этом! — закричал ребенок, прервал свои игры, подошел прямо к кормилице и ударил ее своим хлыстом.
Вероятно, эта хромота стала причиной холода, почти всегда царившего в отношениях между миссис Байрон и ее сыном.
Однажды ребенок чем-то вывел ее из себя.
— Да перестанешь ли ты, наконец, гадкий маленький хромоножка?! — воскликнула мать.
При этом восклицании мальчик выбежал из комнаты, едва не обезумев от гнева и унижения, и, поскольку все впечатления, полученные поэтом, раньше или позже отражались в его стихах, то, вероятно, вспоминая именно этот эпизод, Байрон воспроизвел его в «Преображенном уроде», где есть сцена, почти похожая на ту, что разыгралась между миссис Байрон и ее сыном.
Берта
Пошел, горбач!
Арнольд
Я так родился, мать.
Берта
Прочь ты, кошмар! Ты, бред!
Ты, недоносок Средь семерых.
Арнольд
О, будь я впрямь таким,
Чтоб света не видать!
Берта
Да, чудно было б!
Но раз увидел — прочь, пошел работать!
Твоя спина не шире, но повыше,
Чем у других, — снесет вязанку.
Арнольд
Да,
Она снесет, но сердце!..
Вряд ли сможет
Нести тот груз, что вы вложили, мать!
Я вас люблю, верней любил; но в мире
Лишь вы могли б любить меня такого.
Меня вскормили вы, — не убивайте ж!
Берта
Вскормила, да: был первым ты; кто знал,
Родится ли другой, не столь поганый,
Как ты, игра природы!.. Ну, пошел! Дров набери.
Арнольд
Иду. Но будь помягче,
Когда вернусь!
Хоть братья и красивей,
И здоровей, и ловки, точно серна,
Приманка их, — не отгоняй меня!
Мы грудь одну сосали.
Берта
Да, и еж
Сосет корову ночью, обижая
Телка, а утром вспухшие соски
Доярка видит и пустое вымя…
Не смей звать братьев братьями!
Не смей Меня звать матерью!
Да, ты родился;
У глупых кур, что подгребут ошибкой
Яйцо гадючье, вылупится гад!
Прочь, дикобраз! [31]
Однако мы забыли сказать, что, поскольку скромная квартира на Холл-Стрит была еще слишком роскошной для ее финансовых возможностей, миссис Байрон вскоре после рождения сына покинула Лондон и стала жить в Абердине, шотландском городе, расположенном в устье реки Ди при ее впадении в Северное море.
Здесь-то и поступил пятилетний ребенок в пансион, или скорее в школу, где за учение платили пять шиллингов в триместр, что составляло чуть больше тридцати су в месяц.
Эта подробность глубоко меня растрогала: значит, среди моих учителей в литературе были такие, кому обучение стоило еще меньше, чем мне!
Те, кто прочитал мои «Мемуары» знают, что мое обучение стоило три франка в месяц.
В конце года, иными словами, когда были истрачены двадцать пять шиллингов, миссис Байрон возымела желание лично проверить, каких успехов добился ее сын в чтении и письме, единственных предметах, которым обучали в абердинской школе.
Мы не можем сказать точно, какие успехи сделал ребенок в чтении, но что касается письма, то тут у нас перед глазами есть его образчик, позволяющий нам оценить меру недовольства его матери.
Это недовольство было столь велико, что оно выразилось в паре крепких пощечин, полученных бедным школьником. Видно, что, если у Байрона и были пороки, то вовсе не те, что связывают с понятием избалованный ребенок.
Отпустив сыну пару пощечин, миссис Байрон тотчас взяла распущенного школьника за руку и отвела к другому преподавателю.
Этот новый учитель был весьма набожный скромный человек по имени Росс, церковнослужитель по роду занятий. Ребенок по-своему привязался к нему и с его помощью сделал успехи настолько быстрые, насколько медленными были они прежде.