— Боюсь, мы застряли бы в условном наклонении!

— Почему же так?

— В этом не было бы и тени правдоподобия.

— А что же такого неправдоподобного в том, чтобы отвечать на письма человека, который вам пишет?

— Дорогой мой господин Дюма, вы плохо изучили характер доктора Петруса.

— Вот как!

— Вы еще не писали об ученом, занятом решением таких важных проблем, над которыми работал он, ведь иначе…

— Что — иначе?

— Вы бы догадались, почему он не отвечал.

— Так почему же он не отвечал?

— Дорогой господин Дюма, сообщаю вам следующее: дело в том, что в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, когда почтенный доктор Петрус Барлоу умер в Кембридже в возрасте ста лет без одной недели, на его письменном столе, где только он собственноручно наводил порядок в течение последних шестидесяти лет, нашли огромную пачку писем с такой надписью: «Прочесть, когда у меня будет время».

Пачку вскрыли: она содержала полсотни запечатанных писем.

— И что же?

— А то, что это оказались письма пастора Бемрода.

— Как, те письма, в которых достойный человек взял на себя столь нелегкий труд живописать себя самого в самых тонких уловках своей гордыни, в самых потаенных уголках своего сердца?!..

— Доктор Петрус Барлоу рассортировал их самым тщательным образом, на каждом письме проставил его дату с тем, чтобы прочесть их, когда появится время.

— И умер он в возрасте ста лет без одной недели?

— Так и не найдя времени их прочесть, дорогой господин Дюма… Такова истина. Вот вы в вашем романе могли бы заставить его прочесть письма друга; вы ни за что не захотели бы, чтобы труды человека, изучавшего себя, пропали бы для того, по просьбе которого эти труды и были предприняты, и вы оказались бы далеки от истины!

— Таким образом, радости, огорчения, триумфы, разочарования, мечтания этого бедного господина Бемрода?..

— Я единственный на свете, кому они стали известны! Из Кембриджа пачку писем отослали обратно в Ашборн; она попала в руки моему отцу, который занимался ими не больше, чем доктор Петрус; наконец, из рук моего отца письма перешли в мои руки… А я — это уже другое дело: я развязал пачку, прочел письма, перевел их и порадовался Господнему провидению, которое, не позволив доброму господину Бемроду сочинить ни одного из задуманных им трудов, вынудило его, хотя он об этом и не думал, написать то, что стоит куда большего, чем любое из сочинений, о которых он мечтал, и это потому, что, творя это произведение, он и не подозревал, будто создает его.

— Дорогой мой хозяин, — сказал я, — это-то и оказалось для меня решающим; я безусловно считаю историю достойного пастора весьма интересной; я принимаю на себя ответственность за нее, беру ее и ставлю под ней свое имя… Пойдемте обедать!

Мы спустились в столовую.

Дети уже сидели за маленьким столиком; три прибора ждали нас на большом столе.

Заняв свои места, мы воздали должное обеду, приготовленному г-жой Ренье.

Во время еды меня занимала лишь одна мысль: намерение, как только будет покончено с десертом, пойти в Уэрксуэрт, обойти дом г-на Смита, если не будет возможности осмотреть его изнутри, и через луга возвратиться в Ашборн.

Если не считать некоторой невежливости, мне легко было доставить себе такое удовольствие: спросить после обеда, могу ли я располагать собой и без промедления отправиться в Уэрксуэрт.

Но я пообещал себе, что пойду туда один.

Я ни за что не хотел бы проделать этот путь ни с кем на свете, даже с одним из преемников г-на Бемрода.

Он, конечно же, видел, что мысли мои чем-то заняты, и спросил о причине моей озабоченности.

— Ей-Богу! — воскликнул я. — Ваш чертов «Ашборнский пастор» не выходит у меня из головы, и я умираю от желания совершить путешествие в Уэрксуэрт!

Мой хозяин посмотрел на меня с улыбкой.

— Вы безусловно нуждаетесь в том, чтобы я вас туда сопровождал? — спросил он.

— Нет, напротив, и я даже признаюсь вам, что предпочитаю пойти туда один.

— Ну и чудесно!

— Вот как!

— Да, я по лености не закончил перевод рукописи дамы в сером и за время вашего отсутствия доведу его до конца.

— Кто это — дама в сером?

— А! Это главная интрига второй половины текста, которую вы прочтете сегодня вечером! Постарайтесь читать ее в полночь, и за этот ход вы назовете меня театральным постановщиком!

— Согласен! Согласен! Вижу, вы знаете свое дело и если бы вы, по примеру вашего предшественника, пожелали написать мне полсотни писем, это стало бы для меня вторым «Ашборнским пастором».

— Да, для того чтобы вы отложили их, как это сделал доктор Петрус: «Прочесть, когда у меня будет время!»

— О, будьте спокойны, я не сыграю с вами такой шутки — прожить сто лет без одной недели!

— Гм! Так вы настроились умереть от скоротечной чахотки!

— Итак, поскольку мы обо всем договорились, дайте мне ваш перевод Грея.

— Дам, но лишь при одном условии: вы прочтете его только на кладбище и только когда стемнеет.

— Согласен.

Я взял перевод, положил его в карман, встал, поцеловал руку г-же Ренье, обнял детей и вышел.

V. СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Как только я оказался за деревней Ашборн, мне вспомнились эти строки из рукописи:

«Нужно ли напоминать Вам, дорогой мой Петрус, что мне тогда едва исполнилось двадцать пять, а Дженни — девятнадцать?

Мы прошли по жизни еще меньше, чем природа продвинулась по временам года: природа пребывала в июне, в то время как Дженни была еще в апреле, а я — в мае!»

Ныне же ни природа, ни я отнюдь не находились в том же положении, что и достойный пастор Бемрод; в природе стоял сентябрь, а мне было сорок шесть; и она и я находились уже на том западном склоне бытия, который ведет природу к зиме, а человека — к могиле.

Ну что же, благодаря счастливой дарованной мне Небом натуре, никогда не позволяющей даже несчастью сделать меня несчастным, я, несмотря на свои годы, неся в сердце юность, шагал по той дороге, по которой сто лет тому назад следовал славный г-н Бемрод.

У меня не было никакой Дженни, которая ждала бы меня в белом домике у окна, тогда полуоткрытого, а теперь затворенного, но со мной была поэзия, эта вечная любовница, сладострастно проводившая своей рукой и по сединам Гомера, и по черным кудрям Байрона.

О чем же размышлял я дорогой?

О том, что в моих странствиях часто занимало мой ум: думают ли они обо мне мои друзья, те, с кем я расстался неделю тому назад, и если думают, то могут ли они вообразить себе, что я делаю в эту самую минуту?