Дженни по моему описанию с первого же взгляда узнала могилу старого пастора, его вдовы и трех их дочерей.
Она приблизилась к этому уголку земли, который заключал в себе целую семью, оставившую по себе память только в сердце постороннего человека, и положила на четыре могилы цветы из букета, собранного в саду, и ветки трех ив.
Затем жена моя опустилась на колени и стала молиться.
А я остался стоять, прислонившись к стволу дерева, и молился за тех же, за кого молилась Дженни.
Через неделю после обустройства моего дома я должен был взяться за исполнение своих пасторских обязанностей, которыми из-за важного события в моей жизни я несколько пренебрегал; правда, добрые мои прихожане, видя меня таким счастливым, легко простили мне это.
Дженни совершила несколько поездок в Уэрксуэрт, чтобы перевезти, как мы условились, тех своих питомцев, которым предстояло последовать за ней из родительского дома в дом новобрачных.
Во время одной из таких поездок она встретила на дороге г-на Стиффа, дававшего распоряжения работникам; управляющий милостиво ее узнал и, более того, оказал ей милость, предложив сопровождать ее часть пути.
Он настойчиво приглашал нас, как рассказывала мне Дженни, нанести повторный визит в замок, на этот раз с расчетом провести там весь день.
По его словам, г-жа Стифф частенько говорила о своей доброй подруге мисс Смит, которую она нашла донельзя хорошенькой и грациозной в ее платьице.
Господин управляющий выразил также большое желание поближе познакомиться с таким образованным и воспитанным человеком, как ее муж.
Из этого следовал вывод: если мы не навестим его в замке, то он попросит разрешения вместе с супругой навестить нас в пасторском доме.
Дженни, которой г-н Стифф и его супруга были симпатичны не более, чем мне самому, вежливо ответила согласием, понимая, насколько важно для нас не ссориться со столь могущественными соседями.
Она объяснила управляющему, что обязанности моей службы, уже месяц находившиеся в небрежении, требуют теперь от меня много времени, и это ей помешает пообещать от моего имени, что мы нанесем повторный визит в замок, но пожелание г-на Стиффа нанести вместе с его супругой ответный визит в наш дом будет встречено с благодарностью, какой заслуживает столь большая милость.
Затем они поговорили о дожде и ясной погоде, об урожае, как ожидается, отличном в нынешнем году, об огромном богатстве графа, о большом влиянии, какое г-н Стифф имеет на этого знатного вельможу.
Беседуя таким образом, они подъехали к нашему дому, где управляющий и распрощался с Дженни.
Девятый день после нашего обоснования в ашборнском пасторском доме пришелся на день моего рождения.
С этого дня, 19 июля, мне пошел двадцать шестой год.
Увы, после смерти моих бедных родителей никто уже не вспоминал о дне моего рождения!
Я и сам почти забыл о нем.
Что касается Дженни, она и не могла о нем знать: я единственный раз в разговоре с ней упомянул мой возраст — это было в день, когда я стал ее мужем, и то, что она вспомнила о дне моего рождения, было воспринято мною как чудо.
Тем не менее накануне она время от времени улыбалась мне как-то по-особому, когда я спрашивал, зачем это она запасается провизией; на следующий день утром она поцеловала меня нежнее обычного, и мне показалось, что она следила за мной, когда я спустился в бывшую спальню г-жи Снарт, ставшую моим рабочим кабинетом и местом, где я мог предаваться размышлениям.
Войдя в кабинет, я сначала не заметил ничего необычного; но, когда я сел за мой письменный стол и случайно поднял голову, у меня вырвался крик изумления.
Напротив себя я увидел очаровательную гуашь, где был изображен красно-бело-зеленый домик; окно его было открыто, и за ним стояла Дженни со своим щеглом на плече.
Я встал, подошел поближе, нагнулся и стал рассматривать гуашь — сначала в целом, прислушиваясь к отклику моего сердца, а затем — в подробностях, полагаясь на мой рассудок, и рассудок после этого осмотра оказался столь же удовлетворен, как и сердце.
Гуашь была задумана и даже выполнена, я бы сказал, в стиле Мириса.
Личико, вполне похожее на изображение Дженни, наполовину скрытое в тени от большой соломенной шляпки, а наполовину освещенное ярким солнцем, выглядело чарующе утонченным.
Стена домика в ее близком соседстве с плющом, сиренью и тополями была написана в сочных тонах, что свидетельствовало об опытной кисти.
Удивление мое было настолько велико, что я не удержался и громко выразил его вслух.
— О Боже мой! — воскликнул я. — Кто же написал эту очаровательную картинку?
И тут я услышал ласковый голос Дженни, прошептавший мне на ухо:
— Не ты ли, любимый мой Уильям, высказал мне желание иметь вид бедного маленького домика, в окне которого ты впервые увидел меня?
— Да, конечно, — подтвердил я.
— Так вот, разве не вы мой хозяин? Разве я не дала клятву повиноваться вам?.. Ваши распоряжения исполнены вашей смиренной служанкой, мой повелитель!
И Дженни сделала прелестный реверанс, исполненный одновременно кокетства и грации.
— Да, — сказал я, — но кто же художник? Кто художник?..
— О, художника найти совсем нетрудно, — улыбнулась мне жена, — ведь именно ему вам было угодно высказать ваше желание.
— Как! — вскричал я. — Художник… автор этой прелестной гуаши… это ты?
Дженни, не переставая улыбаться, сделала мне еще один точно такой же реверанс.
— Так у тебя просто восхитительный талант, а ты мне никогда о нем не упоминала ни словом…
— Забывчивый! Я же говорила тебе об этом как раз в день нашего вселения в этот дом…
— Да, говорила, но так, словно речь идет о воспитаннице пансиона, рисующей модель из гипса, а не о художнике, который задумывает композицию и мастерски исполняет ее.
Тут я вспомнил о собственном предложении руководить ее занятиями живописью.
— Эх, а я!.. — вырвалось у меня. — О моя Дженни, теперь я понимаю улыбку, с какой ты встретила мое предложение.
— Уильям!..
— А эти фрески, которые я расписывал с такой гордостью в комнате моей супруги… Сейчас я возьму кисть и Щетку и все это сотру!
Я бросился к двери, но Дженни остановила меня:
— Нет, друг мой, нет, ничего ты не сотрешь… Эти фрески — памятник твоей привязанности ко мне, и, выходя отсюда, я стала на колени перед распятием, благодаря Господа за то, что меня так любят, и поцеловала пару белых голубков — символ нашей любви.