И в эту минуту, словно удерживая меня от ответа, который в моем дурном настроении мог бы оказаться не слишком любезным по отношению к г-же Стифф, дверь открылась и появившийся крестьянский мальчик, помогавший мне во время службы, сказал:
— Господин пастор, я пришел предупредить вас от имени господина учителя, что папаша Блам скучает.
— Кто это папаша Блам? — поинтересовалась супруга управляющего.
— Это покойник, сударыня, — объяснил мальчишка. Госпожа Стифф расхохоталась.
— Вы сами видите, сударыня, — сказал я ей, — при всем моем желании я вынужден вас покинуть. Мне необходимо, как вы сами сказали, заняться своими делами.
— Идите, дорогой господин Бемрод, идите, — откликнулась г-жа Стифф. Затем она подозвала мальчика.
— Держи, дружок, — сказала она, — вот тебе полкроны за твое красное словцо… Его одного достаточно, чтобы уже не жалеть об этом визите.
И она дала золотую монетку изумленному мальчишке.
С яростью в душе я распрощался с г-жой Стифф, продолжавшей сидеть в кресле, и г-ном Стиффом, тянувшем за руку мою жену в сторону сада.
— Ах, клянусь моей душой! — воскликнул я, подходя к церкви в сопровождении мальчишки, от радости прыгавшего и целовавшего монетку. — До чего глупые и злые люди!
Меня действительно с нетерпением ждали в церкви не только покойник, но и все его семейство.
В соответствии с нашим простым протестантским обрядом я прочитал надгробные молитвы; затем отзвучал колокольный похоронный звон и мы вышли из храма, чтобы проводить усопшего до места его последнего упокоения.
Проходя мимо двери пасторского дома, я не без чувства удовлетворения увидел, что г-н и г-жа Стифф прощаются с моей женой, готовясь сесть в свою карету.
Супруга управляющего на прощание помахала мне веером, сопроводив этот жест странной улыбкой.
Что же касается г-на Стиффа, то он не приветствовал никого, даже ее величество смерть, проходившую перед ним и повелевавшую живым, сколь бы знатны они ни были, обнажить голову и стать на колени.
На углу площади я повернул голову и увидел, что карета тронулась и покатила в сторону замка.
С сердца моего упал камень и, сопровождая дальше похоронную процессию, я мысленно вернулся к моей бедной Дженни.
Какой это ангел нежности и смирения! С каким мужеством и терпением сносила она все унижения этих выскочек!
Господин Стифф! Да что он такое, этот господин Стифф! Жалкий лакей, возвысившийся благодаря милости своего хозяина, которому он оказывал унизительные услуги, будучи его управляющим.
А мисс Роджерс! Да что она представляла собой перед тем, как стать г-жой Стифф, что, по-моему мнению, не было таким уже великим достижением?! Дочь торговца, отправившегося умирать в чужие края, поскольку на родине он не снискал уважения своими делами, она была испорчена матерью и, как говорят, не раз злоупотребляла свободой, предоставленной ей мягкосердечной женщиной.
И вот эти люди, которые презирали Дженни и меня, люди, которые могли бы остаться у себя в замке, как мы оставались в нашем пасторском доме, вмешались в нашу жизнь, чтобы растревожить и омрачить ее, нашу жизнь вдали от них, столь спокойную, счастливую, незамутненную!
Такие не совсем христианские мысли будоражили мой ум до тех пор, пока школьный учитель не предупредил меня, что моя жестикуляция отнюдь не приличествовала пастору, провожавшему покойника к его последнему пристанищу, и скорее подходила для вождя восстания, который шествует во главе банды мятежников.
Оказалось, дорогой мой Петрус, моя взволнованность выдала себя вращением глаз и жестикуляцией столь несдержанными, что они невольно вызвали у школьного учителя его своевременное замечание.
Оно возымело действие: я успокоился.
Впрочем, люди эти уехали и я очень надеялся никогда больше их не видеть.
Так что я намеревался поскорее вернуться к моей прекрасной, моей доброй, моей дорогой Дженни, день рождения которой мне предстояло отпраздновать завтра.
Это напомнило мне об эпиталаме, задуманной в ее честь; но, слава Богу, по возвращении с кладбища у меня хватит времени ее сочинить.
Я нащупал в кармане смятый лист бумаги, на котором г-жа Стифф прочла слова «К Дженни!», и этот клочок бумаги в моих пальцах, напомнив о визите наших отвратительных соседей, страшно взбудоражил мои нервы.
О дорогой мой Петрус, как хорошо, что Господь, видя доброе намерение, не принимает в расчет, как оно осуществлено!
Должен вам признаться, никогда еще человек не был похоронен так бестолково, как бедняга Блам.
Надеюсь, его душа, видя терзание моего сердца, простит меня.
Наконец, молитвы были прочитаны, могила засыпана землей, и я поспешил поскорее добраться домой, испытывая огромное желание снова увидеть Дженни и прижать ее к своему сердцу; но в эти минуты школьный учитель, видевший как я поторопился уйти, подбежал ко мне.
Я обернулся на звук его шагов.
— Ну, что еще, учитель? — спросил я.
— Дело в том, — ответил он, слегка ошеломленный выражением моего голоса, — господин пастор кажется мне сегодня очень рассеянным, и я напоминаю ему о крещении маленького Питера.
Я хлопнул себя по лбу. Ведь это была правда!
В один и тот же день я должен был совершить обряды бракосочетания, похорон и крещения.
— Ах, ей-Богу! — воскликнул я. — Маленький Питер может немножко подождать. Уверен, он сегодня ел, и, по крайней мере, раза два, тогда как я (мы проходили мимо колокольни, и я бросил взгляд на часы) голоден, я не съел еще ни крошки, хотя сейчас уже четверть третьего!
Довод показался учителю таким убедительным, что он утвердительно кивнул и повторил вслед за мной:
— Действительно, малыш может подождать. Получив такое заверение и несколько успокоившись, я зашагал к пасторскому дому.
Там меня встретила Дженни.
С первого же взгляда я заметил, что облачко грусти легло на ее милое лицо; но, когда она меня увидела, это облачко развеялось и она бросилась ко мне, открыв объятия.
Я прижал ее к груди.
Мне показалось, что я только что прошел мимо беды, не увидев ее.
Какой беды? Я ничего о ней не знал; но атмосфера была пропитана теми флюидами, какие источают дурные предчувствия.
Я огляделся по сторонам, словно опасаясь неожиданно увидеть страдание в траурных одеждах, притаившееся в каком-нибудь углу.
К счастью, если не считать Дженни, дом был пуст; вскоре, надо признать, ее улыбка, вначале тягостная, словно наполнила его; казалось, голос Дженни пробудил ото сна вереницу наших нежных мечтаний и сладостных воспоминаний. Я с облегчением вздохнул и тоже улыбнулся.