Но было слишком поздно, шевалье все слышал.
— Моя жена! — вскричал он. — Матильда! Неужели она мне изменила? Нет, это невозможно!
— Все же он добился своего, вот негодяй! — заметил капитан.
И, пожав плечами, он отошел от барона и сел в углу комнаты с видом человека, который сделал все, что мог, дабы помешать катастрофе; но видя, что, несмотря на все его усилия, она все же разразилась, безропотно покорился неизбежному.
— Невозможно? — с негодованием переспросил барон, не обратив никакого внимания на жалобные, просящие нотки в голосе брата. — Если вы мне не верите, то попросите господина капитана вернуть вам письмо, которым он завладел вопреки всем приличиям и правилам хорошего тона, и вы найдете в нем доказательство вашего бесчестия.
Капитан Думесниль, сидя в своем углу, внешне выглядел совершенно невозмутимым; но он кусал свой ус, как человек, который далеко не так уж спокоен, как хотел бы казаться.
В это время Дьедонне становился все бледнее и бледнее; несколько вырвавшихся у него слов объяснили его все возрастающую бледность.
— Моего бесчестия! — повторил он. — Моего бесчестия! Брат, но как же мой ребенок?…
Барон рассмеялся.
— Этот ребенок, — продолжал шевалье, как будто и не слышал саркастического смеха своего брата, — этот ребенок, которому я так радовался все эти два дня, после того как Матильда сказала мне о нем; этот ребенок, о котором я мечтал, просыпаясь, и думал, засыпая; этот ребенок, которого я представлял уже лежащим в колыбели с бело-розовым, ангельским личиком; этот ребенок, чье нежное воркование уже заранее звучало в моих ушах; этот ребенок может быть не моим?… О Господи, Господи! — Голос шевалье перешел в рыдания. — Я лишился разом и жены, и ребенка!
Капитан приподнялся, как будто движимый желанием обнять шевалье, но тут же сел снова, и вместо того, чтобы кусать усы, стал кусать кулаки.
Но барон, словно и не заметив ни отчаяния своего брата, ни гнева капитана, отвечал с грубой прямотой:
— Да. Ведь в этом письме, который случай вручил мне в руки и с содержанием которого я хотел вас познакомить, но вот капитан Думесниль завладел им и не отдает обратно, ваша супруга шлет своему любовнику поздравления по случаю своего будущего материнства.
Бедняга Дьедонне ничего не ответил; он упал на колени, закрыл лицо руками и судорожно разрыдался. Капитан не мог долее выносить этой сцены.
Он встал и направился прямо к барону.
— Сударь, — обратился он к нему вполголоса, — в этот момент, и вы прекрасно это понимаете, потому что сделали для этого все, что могли, я больше себе не принадлежу; но как только ваш досточтимый брат получит причитающееся ему по праву удовлетворение, я смогу по достоинству оценить ваше поведение, как оно того заслуживает, и поверьте, я не премину это сделать.
Закончив свою речь, офицер попрощался и пошел к двери.
— Сударь, вы уходите? — спросил у него барон.
— Признаюсь вам, — ответил капитан, — я чувствую, но у меня недостанет сил вынести эту ужасную сцену.
— Что же, убирайтесь! Но верните мне письмо мадам де ля Гравери.
— А почему я должен вам его возвращать? — надменно спросил капитан, нахмурив брови.
— Ну, хотя бы по той простой причине, что оно адресовано вовсе не вам, — проговорил барон.
Капитан оперся о стену, иначе бы он упал.
Действительно, капитан до сих пор думал, и читатель, должно быть, об этом догадался, что роль обвиняемого давала ему право быть более активным участником этой истории, чем предполагал барон.
Он быстро достал письмо, которое положил перед этим в один из своих карманов, развернул его и пробежал первые строчки.
По вырвавшемуся у него непроизвольному жесту, по выражению его лица барон догадался обо всем.
— И вы тоже! — вскричал он, всплеснув руками. — Вы тоже! Что ж, значит, она гораздо большая мошенница и негодяйка, чем я полагал.
— Да, сударь, я тоже, — подтвердил капитан, понизив голос.
— Как же так?
— Да, я тоже. Я презренный человек, такой же презренный, как и она, потому что посмел обмануть этого прекрасного и достойного, этого честного малого; но скажите ему, когда он придет в себя…
Но Дьедонне, который за это время вышел из своего состояния оцепенения, прервал капитана.
— Думесниль! — закричал он. — Думесниль! Не покидай меня, мой друг; подумай, что, кроме твоей дружбы, у меня в этом мире не осталось ничего, что бы могло меня спасти и утешить.
Капитан, терзаемый угрызениями совести, колебался.
— О Господи, Господи! — воскликнул несчастный шевалье, ломая в отчаянии руки. — Неужели дружба такое же пустое слово, как и любовь?
Барон сделал движение по направлению к брату.
Это движение предопределило решение капитанам Он с такой силой схватил старшего брата за руку, что у того лицо исказилось от боли, и, глядя ему прямо в глаза, вполголоса повелительно заявил:
— Ни слова больше, сударь. Впервые приключение подобного сорта вызывает у меня угрызения совести, и эти угрызения так мучительны, что не знаю, клянусь вам, хватит ли мне всей моей жизни, чтобы искупить свою вину; но тем не менее я постараюсь это сделать, полностью посвятив себя вашему брату, окружив его заботой и нежностью, без которых он не может больше жить.
Сударь, не говорите ему больше ничего; не в вашей, да и не в моей власти перечеркнуть прошлое, но не терзайте еще сильнее это бедное сердце.
— Я ни перед чем не остановлюсь, — язвительно возразил ему барон, — чтобы заставить моего брата выгнать опозорившую его супругу и отказаться от ребенка, который похитил состояние, принадлежащее другим.
— О, скажите, состояние, принадлежащее вам, так будет честнее. И с позиций эгоизма ваше поведение, возможно, поддается объяснениям, — ответил капитан, бросая на барона взгляд, полный презрения. — Пусть будет так; но этого письма, написанного мадам де ля Гравери господину де Понфарси, будет более чем достаточно, чтобы получить, даже в судебном порядке, то, что вы желаете.
— Тогда отдайте мне это письмо.
Думесниль подумал несколько мгновений.
Потом сказал:
— Я согласен, но при одном условии.
— Условии?
— О! Это вам решать, принимать его или нет, сударь, — продолжал нетерпеливо капитан, постукивая ногой. — Итак, поспешим. Или вы даете слово, или я разрываю это письмо.
— Сударь, клянусь своей честью дворянина…
— Дворянина, — прошептал Думесниль с глубочайшим презрением. — Что же, хорошо, поклянитесь вашей честью дворянина! Ведь, похоже, хотя вы и поступаете подобным образом, вы все еще продолжаете быть дворянином. Так вот, поклянитесь мне, что вы никогда не скажете вашему брату, что его одновременно предали двое мужчин, которых он звал своими друзьями; поклянитесь мне, наконец, что вы не станете препятствовать искуплению содеянного мною; я посвящу этому весь остаток своей жизни.