– Выходи, я тебе говорю! Несчастный алкоголик! Паразит! Сор в глазах Иисуса! Я все расскажу твоему надзирателю, и ты отправишься обратно в тюрьму! Я обещаю!
Лоренцо внезапно возник на пороге с большим кухонным ножом в руке. Эдди попятился назад и сошел по ступеням вниз.
– Лоренцо. Нет.
Индеец остановился на крыльце, слегка покачиваясь, щурясь в лучах вечернего солнца и размахивая оружием. Спускаться он как будто не собирался.
– Брось нож, Лоренцо, – произнес Эдди. – Брось, кому говорят!
Индеец опустил руку.
– Брось сию секунду.
Крепко сжатые вокруг рукояти пальцы навахо немного расслабились.
– Брось, или Иисус покарает тебя!
Из груди Лоренцо вырвался вопль ярости:
– Да имел я твоего Иисуса в задницу! Вот так! – Он с таким остервенением пронзил ножом воздух, что едва не потерял равновесие и еле удержался на крыльце.
Ошарашенный, Эдди отпрянул.
– Да как… ты… смеешь… столь гадостно… богохульствовать?! Ты больной… погрязший в грехах человек! И будешь гореть в аду! Сатана! Ты… – Эдди задохнулся от негодования.
Лоренцо засмеялся сиплым бесстрастным смехом и стал неистово размахивать ножом, будто упиваясь ужасом Эдди.
– Да, да! В задницу!
– Гореть тебе в аду! – проревел Эдди в приступе неожиданной храбрости. – Ты будешь упрашивать Иисуса смазать твои обуглившиеся губы, но он тебя не услышит! Потому что ты мерзавец. Гадкий презренный человечишка!
Лоренцо снова сплюнул.
– Ну…
– Господь тебя накажет, помяни мое слово! Он уничтожит тебя, проклянет, жалкий богохульник! Ты украл у него, грязный индеец, ничтожество, вор!
Лоренцо бросился на него, но тщедушный Эдди был весьма юрок. Пока нож прочерчивал в воздухе широкую неровную дугу, пастор отпрыгнул в сторону и обеими руками вцепился в предплечье индейца. Тот хотел было вновь замахнуться, но Эдди, будто терьер, не выпускал его руку и изо всех сил дергал ее, чтобы навахо выронил нож.
Лоренцо зарычал и напрягся, однако не мог собраться с силами. Мало-помалу его рука совсем ослабла, но Эдди лишь яростнее тряс ее.
– Брось нож.
Лоренцо не знал, как ему быть. Эдди почувствовал, что перевес сил на его стороне, ударил противника плечом, выхватил у него нож и, не устояв на ногах, повалился на спину. Лоренцо упал на него, грудью прямо на нож, рукоять которого Эдди крепко сжимал пальцами. Ему на руку хлынула теплая кровь. Лезвие вошло аккурат в сердце индейца. Пастор вскрикнул, выпустил нож и стал выбираться из-под навахо.
– Нет!
Невероятно, но Лоренцо встал на ноги с торчащим из груди ножом. Собрав остаток сил, он схватился за рукоятку обеими руками и попытался выдернуть нож. На его лице по-прежнему ничего не отражалось, глаза были затуманены. Он дернулся вперед и упал лицом в песок. Нож пронзил его насквозь, и кончик лезвия вышел из спины.
Эдди смотрел на индейца расширенными от ужаса глазами. Его губы сводило судорогой. Сухой песок под обмякшим телом пропитывался кровью – на поверхности оставались лишь алые сгустки.
Эдди в голову пришла первая осознанная мысль: «Опять становиться жертвой я не намерен».
На земле царила темень и ночная прохлада. Эдди копал яму в сухом рассыпчатом песке. Копать пришлось долго. Очень долго.
Эдди вздохнул, вытер пот со лба, содрогнулся всем телом, выбрался на поверхность, достал лестницу и ногами столкнул тело вниз. Оно приземлилось на дне с приглушенным ударом.
Предельно сосредоточившись, Эдди сбросил в яму окровавленный песок – все до последней песчинки. Потом снял с себя одежду и кинул ее сверху. За нею последовала вода из ведра, в котором он мыл руки, само ведро и полотенце, которым он вытирался.
Совершенно нагой, пастор замер на краю громадной ямы и задумался. Стоит ли помолиться? Нет, богохульник того не заслуживает. И поможет ли ему молитва, если он уже теперь корчится и стенает в адском пламени? «Я предрек ему кару Господню, и Бог тут же его умертвил. По сути, он убил богохульника его же рукою. Я стал тому свидетелем. Случилось чудо».
Все еще голый, Эдди стал закапывать яму, лопата за лопатой, работая быстро, чтобы не мерзнуть. К полуночи с кошмарным делом было покончено. Разложив по местам орудия труда и заметя последние следы произошедшего, он вошел в трейлер.
В ту ночь он молился так отчаянно, как не молился всю свою жизнь. За окнами, как обычно, свистел и выл ветер, сыпля в стекла песок и стуча по выцветшим стенам трейлера. «К утру двор будет подметен и выровнен, – подумал Эдди. – О том, что стряслось, мне не напомнит ничто. Сам Господь перегоняет песок с места на место. Он же простит меня и очистит от греха мою душу».
Вновь и вновь содрогаясь, пастор лежал в кровати и в первый раз в своей жизни чувствовал себя победителем.
Метрдотель провел Букера Кроули в тускло освещенный дальний зал стейк-хауса, расположенного в Маклине, штат Виргиния. Преподобный Дон Т. Спейтс уже сидел за столиком и изучал увесистое меню в кожаной папке.
– Преподобный Спейтс, безмерно рад снова вас видеть. – Кроули протянул руку.
– И я вас, мистер Кроули.
Лоббист опустился в кресло, взмахнул полотняной салфеткой, сложенной в виде веера, и расстелил ее на коленях.
К столику неслышно подплыл официант.
– Чего желаете выпить, джентльмены?
– «Семь и семь», виски с газировкой, – сказал преподобный.
Кроули поморщился, радуясь, что они встретились в таком месте, где нет никого из его знакомых. От преподобного разило дешевым одеколоном «Олд Спайс», а его бакенбарды были слишком уж длинные. В действительности он выглядел на двадцать лет старше, чем на телеэкране. Его лицо покрывали пигментные пятна, кожа была красная с синеватым отливом, как у всех любителей выпить, а оранжевые волосы жутко горели в неярком свете лампы. «Как столь известный человек может расхаживать с такой убогой прической?» – мелькнуло в мыслях Кроули.
– А вы, сэр?
– Коктейль «Мартини» с джином «Бомбейский сапфир» и лимонной цедрой.
– Непременно, господа.
Кроули изобразил на лице дружелюбную улыбку.
– Смотрел вчера ваше шоу. Вы были великолепны!
Спейтс кивнул, похлопывая по столу пухлой рукой с профессионально обработанными ногтями.
– Мне помог Господь.
– Я вот все раздумываю: откликнулся ли народ на ваш вчерашний призыв?
– Разумеется, откликнулся. За последние сутки на электронный адрес в мой офис пришло восемьдесят тысяч писем.
Кроули помолчал.
– Восемь тысяч?