— Нет, мне не все равно. Вы мне теперь как родная!
Он смотрел на Тамиру. В пламени свечи ее лицо казалось поразительно тонким…
— Это не ваши заботы. Я и так принесла вам много беспокойства!
Неужели она уйдет и он потеряет ее? Дымов встревожился.
— Нет! Об этом не может быть и речи! На дворе ночь, куда вы пойдете?
— Хорошо. Тогда я уйду завтра утром!
— Я вообще не понимаю, зачем вам уходить, Тамира. Оставайтесь, живите здесь, я буду рад, если вы останетесь здесь жить. И платить ничего не надо…
— Зачем вам это?
В голубых глазах — изумление.
— Квартира будет под присмотром! — нашелся Дымов.
— Не врите, — усмехнулась Тамира.
Дымов кивнул, мол, хорошо, врать не стану.
— Я не хочу вас потерять.
Кажется, она смутилась. Потянулась за сигаретами. Закурила.
— Может, все-таки расскажете, что за история была у вас с этим парнем? Я, признаться, так ничего и не понял!
Тамира пожала плечами:
— Что тут понимать? Нелепая история. Просто я не способна жить без любви. Совсем как моя бабушка Тереза. Та тоже не умела жить без любви и любила всех людей. Но я не могу найти утешение в этом. Разве это правильно — любить всех? Без исключения? И того лысого идиота, и истеричную соседку? Ну, может, и правильно, но я лично так не умею. Я бы хотела любить одного человека. И не абстрактного, а вполне конкретного. Или двух, например, мужчину и нашего ребенка. А мой возлюбленный… Вполне возможно, что я любила не его самого, а придуманный образ. Я придумала его, конечно, я придумала его. Я всех всегда придумываю…
После паузы она спросила:
— А хотите, придумаю вас?
— Ну что ты, не надо! — испугался Дымов.
— Я рада, что мы перешли на «ты»! Налей мне еще вина. Знаешь, Вадим, довольно часто, особенно ближе к полуночи, особенно в полнолуние, у меня будто открываются какие-то душевные шлюзы. И словно лавина нежности захлестывает! Хочется кричать: «Люди! Если бы вы вгляделись, если бы вы только вдумались! Ведь все, все достойны жалости и любви»! Веришь, Дымов, мне всех жалко!
Он заметил, что на ее лице появились слезы. Актерство? Неврастеническая экзальтация? Про любую другую женщину он бы так и подумал, только не про Тамиру.
— Если бы люди не боялись распахнуть сердца, они бы поняли, как прекрасен мир!
Взволнованный голос, глаза сверкают, слезы на щеках, перепила, что ли? Вроде выпили только полбутылки. А может, искренность? Неужели ты стал таким законченным циником, Дымов, что не можешь поверить в чью-то искренность? Впрочем, верить этой девушке, кажется, опасно. Поверишь, влюбишься — и привет!
— Я понимаю, о чем ты говоришь, Тамира! У всех есть душевные шлюзы, и иногда они открываются. Впрочем, ненадолго, срабатывает инстинкт самосохранения, потому что жить с открытыми шлюзами невозможно. Увы.
Он налил ей еще вина.
— А твой возлюбленный не пытался тебя вернуть?
— Нет, — усмехнулась Тамира. — В ту осень — нет. Думаю, он был слишком занят собственными проблемами. Потом, уже гораздо позднее, весной, мне сказали, что он ищет меня. Сложный период в его жизни закончился, и он вспомнил обо мне.
Дымов взял ее за руку:
— Этот шрам на запястье появился в ту осень?
— Да. Однажды я устала и решила улететь с этой земли. Но меня вернули обратно. Отчего-то всегда найдутся доброхоты, которые считают, будто вправе решать, когда тебе умирать. Они как Митрич — их никто не просит о спасении, но они чувствуют себя спасателями!
— Боже мой, какое счастье, что тебя спасли!
Он прикоснулся губами к ее шраму.
— Потом была больница. Беседа с нудной женщиной-психиатром с серым лицом, которая к тому же не имела никакого представления ни о любви, ни о душевных шлюзах. И выписка, и необходимость начать жизнь заново… Мне выдали мое платье. Я вышла в нем на улицу, как городская сумасшедшая — стоял октябрь, был невозможный холод. Меня захлестнули злость и обида на возлюбленного: значит, я люблю, страдаю, а ему и дела нет! Разве это правильно? Я голодна, мне нужны деньги и новое платье, и теплое пальто, и сапоги… И тогда я решила: отныне пусть мужчины заботятся обо мне! Холят, лелеют, и чтоб платья, и все самое лучшее… По-твоему, это мерзко?
Дымов пожал плечами:
— Ну почему? Нормальное женское желание. А задача нормального мужчины — оберегать, создавать условия. Я вижу, ты добилась своего?
— Ага, — улыбнулась Тамира. — Кабанов обо мне заботится. Платьев накупил — целый шкаф! Да еще каких! Вот, например, это малиновое — «Лакруа»!
— Значит, вскоре в твоей жизни появился Кабанов?
— Да. К весне, когда мой мальчик вдруг начал искать меня, я уже была с Кабановым. В приличном прикиде от «Лакруа». В этой самой квартире.
Тамира пригубила вино.
— Ты хотела вернуться к нему?
— Нет. Потому что любви больше не было. А для меня важнее всего любовь. Только она придает смысл всему.
— Знаешь, а я привык жить без любви, — признался Дымов. — Растворился в работе, гастролях… Страны, города, и каждый новый оказывается всего лишь продолжением пространства. Годы, которые оказываются всего лишь продолжением времени. И в этом пространстве и времени ты всегда один.
Тамира кивнула. В своих версиях пространства и времени она также была одинока.
— А у тебя есть друзья, Вадим?
Дымов усмехнулся:
— Есть. Сейчас скажу напыщенную банальность. Мой лучший друг — рояль.
— Понятно, — усмехнулась Тамира, — а почему так?
Дымов задумался. Может, причина в максимализме? Излишней требовательности? Ему всегда хотелось быть разбуженным дружбой, как выстрелом (как писал великий поэт), но не случалось.
В компаниях ему по большей части было грустно и сонно. И никаких выстрелов.
А вот глядя на Тамиру, он чувствовал себя разбуженным. Разбуженным любовью. И он знал, что завтра он будет играть только для нее, и это будет особенный концерт.
— Разве тебе не хотелось дарить этот мир кому-то? Путешествовать вместе?
— Конечно, хотелось. Я бы хотел дарить мир тебе, Тамира! Вдвоем мы бы объехали весь мир! И каждый твой день рождения отмечали бы в новой стране!
Дымову вдруг стало совершенно все равно, что эта женщина может рассматривать его в качестве трофея. Ну и что с того? Да он сам готов сдаться — добровольно. Принести себя ей в зубах и вильнуть хвостом…
Он казался себе Буратино, глупым и деревянным, который странствовал по свету, пытаясь отыскать сокровище, а оно ждало его здесь, за нарисованным очагом в родной каморке.