Теперь, из-за случайного замечания дочери, словно из-под земли возник новый ключик к разгадке этой зловещей тайны. Стихотворение Ричарда Баллинджера о пауках и паутине может означать все или ничего. Но так или иначе, Гарри необходимо увидеть его. И он не успокоится, пока не прочтет его сам!
Действовать следовало гораздо осторожнее, упрекнул он себя. Эта нелепая ситуация целиком на его совести. Он, черт побери, проявил чрезмерное нетерпение! Впрочем, он был абсолютно уверен, что Августа немедленно подчинится и покажет ему стихи. Он не подумал, кому в данной ситуации она предпочтет сохранить верность.
Итак, что же ему делать?
Если он отправится наверх и силой заставит Августу передать ему стихотворение, то наверняка уничтожит в ее сердце всякое чувство к себе. Мало того, она, возможно, никогда его не простит.
И все же сознавать, что верность памяти брата у Августы сильнее супружеского долга, было для Гарри мучительным испытанием.
Он с силой стукнул кулаком по подлокотнику кресла и вскочил. По пути из Лондона в Грейстоун он уже, кажется, сказал Августе, что никакой любви для него не существует, а от жены он требует в первую очередь верности. И она согласилась быть ему верной женой и безоговорочно выполнять супружеские обязанности.
Ну так пусть держит свои обещания!
Гарри принял решение. Августа достаточно долго испытывала его терпение. Теперь настала его очередь.
Неслышными шагами он быстро прошел по восточному ковру библиотеки к двери и неторопливо поднялся по застланной красным ковром лестнице на второй этаж.
Не постучавшись, он открыл дверь в спальню жены и сразу вошел.
Августа сидела за столом; перед ней был ее маленький позолоченный письменный прибор. Она без конца всхлипывала в крошечный кружевной платочек. Когда дверь в ее комнату распахнулась, она вздрогнула и вскинула глаза. Они сверкнули страхом и гневом. На ресницах еще блестели слезы.
Ну до чего же чувствительны эти нортамберлендские Баллинджеры, вздохнул Гарри.
— Что вы здесь делаете, Грейстоун? Если вы явились, чтобы силой отнять у меня стихотворение Ричарда, то можете даже не надеяться. Я надежно спрятала его.
— Уверяю вас, мадам, вряд ли вы способны придумать такой тайник, который я не смог бы обнаружить. — Гарри аккуратно прикрыл за собой дверь и остановился перед женой, чуть расставив ноги, точно собирался с нею драться.
— Вы угрожаете, мне, милорд?
— Вовсе нет. — Она выглядела такой несчастной, такой трепетной, такой гордой и такой обиженной, что у Гарри защемило сердце. — Разве я могу угрожать вам, любовь моя?
— Не смейте так называть меня! — Гневно выкрикнула она. — Вы же не верите в любовь!
Гарри тяжело вздохнул и прошел через спальню к туалетному столику Августы. Постоял там, задумчиво созерцая беспорядочно расставленные хрустальные флаконы, расчески, щетки с серебряными ручками и прочие очаровательно легкомысленные, очаровательно женственные предметы, и в голове у него мелькнула мысль, что ему необычайно приятно заходить сюда без стука, а еще лучше — через другую дверь, ведущую в его спальню, когда можно застать Августу врасплох, перед зеркалом. Ему нравилось смотреть на нее, одетую в соблазнительную ночную сорочку и с совершенно бессмысленным крохотным кружевным чепчиком на каштановых кудрях, когда она вспыхивала от смущения.
И вот теперь она считает его не своим возлюбленным, а своим врагом.
Гарри повернулся к Августе, которая с огромным беспокойством наблюдала за ним.
— Я полагаю, сейчас не время обсуждать ваши воззрения на любовь, мадам.
— Вот как, милорд? Что же в таком случае мы будем обсуждать?
— Вполне подойдет тема «Ваши воззрения по поводу супружеского долга», мадам.
Она растерянно заморгала; в глазах ее появилось еще более беспокойное выражение.
— О чем вы, Грейстоун?
— Вы дали мне обет верности в день нашей свадьбы, Августа. Или вы уже успели забыть об этом?
— Нет, милорд, но…
— И в нашу первую ночь здесь, в этой самой спальне, вы, стоя у окна, снова поклялись в том, что станете выполнять свой супружеский долг.
— Гарри, это нечестно!
— Что нечестно? Напоминать вам о ваших же клятвах? Должен сознаться, я не подозревал, что в этом возникнет необходимость. Я был уверен, что вы с честью выполните свои обещания.
— Но это же совсем другое! — возмутилась она. — Это касается моего брата. Неужели вы не можете понять?!
Гарри сочувственно покивал:
— Я понимаю, вы разрываетесь между верностью памяти брата и верностью своему супругу. Да, положение весьма щекотливое, и мне невыразимо жаль, что именно я послужил причиной ваших мучений. Жизнь редко бывает проста, и в такой переломный момент сдержать себя нелегко.
— Черт возьми, Гарри, о чем вы?! — Она в гневе сжала кулаки и глянула на него сверкающими глазами.
— Я догадываюсь, какие чувства вы испытываете сейчас. И у вас есть на это полное право. Со своей стороны я приношу извинения за свои необдуманные требования и за ту грубую поспешность, с которой велел вам немедленно принести мне стихи Ричарда. Могу в свое оправдание сказать лишь одно: их содержание мне представляется исключительно важным.
— И мне тоже! — возмутилась она.
— Я вижу. И мне кажется, вы уже приняли определенное решение, ясно дав мне понять, что защита памяти брата значительно важнее для вас, чем супружеский долг. В первую очередь ваша верность отдана ему, последнему в роду нортамберлендских Баллинджеров. А ваш законный супруг может рассчитывать лишь на то, что останется.
— Боже мой, Грейстоун, как вы жестоки! — Августа вскочила, терзая платочек, отвернулась и принялась вытирать заплаканные глаза.
— Из-за вполне обоснованного требования подчиниться своему супругу? Из-за требования сохранить ему верность? Из-за того, что не желаю ограничиваться крохами вашей верности?
— Вы способны думать только о долге и верности, Грейстоун?
— Не только. Однако в настоящий момент именно это представляется мне самым важным.
— А как насчет вашего долга и вашей супружеской верности?
— Я же дал вам слово ни с кем не обсуждать действия вашего брата во время войны, какими бы они ни оказались. Большего я пообещать не могу, Августа.
— Но если в этих стихах есть нечто, указывающее на то… что мой брат был шпионом, то вы, по всей вероятности, шпионом его и сочтете?
— Это уже неважно, Августа. Он мертв. Мертвых не судят. Он теперь недоступен ни закону, ни моей личной мести.
— Но его честь и репутация живы.
— Признайтесь, Августа: вы боитесь, что в стихах может быть скрыто нечто компрометирующее? Вы боитесь, что ваш брат, которого вы вознесли на пьедестал, рухнет с него в бесчестье?