— Ты был сегодня не очень-то разговорчив.
Сора сжала зубы. Отец забыл о боли сына, теперь он неловко пытался исправить свою ошибку, хотя и не понимал, что совершил ее.
— Тебя ведь не очень беспокоило, что мы обсуждали вещи, которые тебе… — Его голос сорвался.
— Нет, отец. Я чувствую себя прекрасно. — Голос Уильяма звучал устало.
— Мы не хотели этого.
Тут Мод пришла на выручку.
— Идите, старый дурень, — вмешалась она. — Я постелила вам постель.
— Но… — В голосе лорда Питера было удивление.
— Идите! — Она дернула его за локоть, и он поковылял за ней, внимая ее шепоту и возражая.
Сора ждала и слушала. Как она и распорядилась, слуги убрали со столов и покинули зал.
Довольная тем, что челядь будет ночью спать в другом месте, Сора почесала Буле за ухом, чтобы набраться храбрости, и подошла к столу. Вытянув себе скамью поблизости от господина, она тихо спросила:
— А что вы тут делаете?
— Леди Сора! Какая неожиданность! — насмешливо промолвил Уильям. — Как это мило, что именно вы решили разделить мои страдания.
Она молчала. Как ей претила эта изысканно звучавшая французская речь, этот утонченный выговор, которым он пытался указать ей на свое более высокое положение.
— Что я делаю? Ну как же, мадам, моя дорогая, моя милая монашка, я пью.
— И гниете?
Теперь он замолчал. Потом чуть усмехнулся.
— Как вы умны. Вы столь умны, что могли бы быть мужчиной.
Руки ее сжимали край стола, пока суставы не затрещали.
— Умнее, чем этот мужчина. Умна настолько, чтобы знать, что в том, что вы напьетесь допьяна, вы не дадите себе шанс на перемены к лучшему.
— Ага, но все не так. Сегодня вечером я счастлив.
— Так ли?
— В самом деле, — слишком поспешно ответил он.
— А утром?
— У меня крепкая голова. Утром со мной будет все прекрасно.
— Но вы же все равно останетесь слепым?
Его кубок стукнул о стол, эль выплеснулся ей на руку.
— Боже правый! Сегодня слепой и пьяный, завтра слепой, какая разница? Ведь все равно, я только получеловек.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я не могу сражаться, я не могу защищать свои земли, я не могу обучать своего сына рыцарскому искусству, не могу иметь оруженосца, не могу сесть на настоящего боевого коня.
— То, что сделано, то сделано. Разбитое яйцо нельзя склеить. Как вы сказали своим гостям, вы можете вести дела замка, вы можете вершить суд.
— Я не мужчина, я всего лишь монах.
Жалость, давящая жалость заставила ее подняться. Скамья с грохотом упала у нее за спиной, а кулак сбросил со стола его кружку с элем. Обычная ее кротость скрылась под нахлынувшей волной разочарования и ярости, и она проревела голосом, который мог бы поспорить с его собственным:
— Вы слепы? Так? Хотите знать, что такое горе? Я скажу вам, что такое горе. Атель — вдова, ее младший сын умер, а ей уже шестьдесят. У нее нет зубов, никакой поддержки, боль перекручивает ее суставы, а полдеревни думает, что она ведьма, потому что она одинока. Ее рассудок помутился, она бормочет что-то сама с собой. Вот это горе. — Она замолчала, тяжело дыша. Где-то в глубине сознания она была поражена своей смелостью, потерей самообладания и своей яростью.
Но останавливаться она не хотела. Накопленный за все годы гнев бурлил в ней и требовал выхода. Она прокричала:
— Вам хочется поговорить о горе? Быть может, Джеффри-мельнику и простительна жалость к самому себе. Банда грабителей забралась к нему на мельницу. Они забрали пшеницу, а его привязали к мельничному колесу. Господи, ему пришлось отрезать ноги. Но он продолжает жить и он счастлив. Он благодарен судьбе, но вынужден терпеть боль всю оставшуюся жизнь, каждый день.
Положив руки ему на кресло, она склонилась и приблизила свое лицо к его лицу.
— Но Великий Уильям слеп. Это так печально, подумать только, что мужчине с его здоровьем, его зубами и ногами, его умом не хватает такой малости.
Теперь поднялся он. Медленно, как приливная волна, когда она набирает силу, чтобы обрушить на Сору свое негодование и потопить ее своим презрением.
— Вы монашка. Вы верите в то, что смирение и прилежание излечат все хвори, но ничто не вернет моего зрения. Ничто не даст мне увидеть добрых английских пехотинцев, идущих навстречу врагу. Ничто не может вернуть удовлетворения, которое ощущаешь, когда враг попадает в осаду и лишается своего замка. Ничто не вернет мне радости от чувства упругого клинка в руке и предвкушения схватки. — Он говорил, и голос его, вначале задумчивый и тихий, окреп. Он схватил ее за руку и сжал запястье. — Я здесь господин. Я делаю то, что вы мне велите, ибо это работа, которую делать необходимо. Но мне необходимо сражаться, защищать моих крестьян, их урожай, мои замки, уничтожать грабителей и поддерживать справедливость. Это мне приносит радость, это моя награда за все. — Он тряхнул ее запястье. — Вам это ясно, ничтожная монашка?
Була завыла в углу, не зная, как ей реагировать на это столкновение хозяйки и хозяина.
— Да.
— Вы ведь монашка, правда? — фыркнул он. — Да за такое выказывание совсем уж не святого нрава вас крепко вздули бы в монастыре. К какому ордену принадлежите?
— Я… да неважно.
— Вы их стыдитесь. В каком же возрасте вы посвятили себя служению нашему Господу?
— В раннем.
— А что, для свадьбы ваш отец не смог скопить приданного?
— Нет, то есть, да. Он вскинул голову.
— Что-то в словах ваших нет уверенности. Вы не знаете, к какому ордену принадлежите, хотя вас и посвящали в монахини, или же вы стали монашкой по нравственным или имущественным соображениям? Ваш голос просто полон неуверенности. — Он снова тряхнул ее. — Вы уверены, вы уверены, что вы одна из невест Христовых?
— Да.
— Поклянитесь.
— Милорд!
— Поклянитесь бессмертной душой вашей матери, что вы монашка.
Вырвав свою руку, она промолвила:
— Я не монашка.
— Нет?
Ей непонятно было, что звучит в его голосе.
— Нет? — снова спросил он.
Она могла бы поручиться, что в голосе звучало облегчение.
— Клянитесь. — Он снова потянулся к ней, но она ускользнула. — Клянитесь бессмертной душой вашей матери, что вы не монашка.
— Ради Бога, Уильям…
— Клянитесь, — настаивал он, и в голосе его мелькнула нотка страха.
— Клянусь, — сказала она. — Всем, что для меня свято.