Татьяна готовила подарки подругам, Ольге и Лене. Комплекты белых шелковых носовых платочков. Кусочки ткани обвязывала крючком и гладью вышивала в уголках придуманные для девочек-вензеля.
Вдруг она почувствовала, что Борис не читает — тишина другая, дыхание у него другое. Подняла вопросительно глаза: тебе что-то нужно?
— Татьяна, почему ты одна?
— В каком смысле?
— В житейском. Почему рядом с тобой нет мужчины?
— Я же тебе говорила: мы разошлись с мужем. Рядом со мной дети. И я не люблю говорить на эту тему.
— Извини за назойливость, но мне важно знать. Почему ты, молодая, красивая женщина, отказываешь мужчинам, которые за тобой ухлестывают?
«Важно знать», «молодая, красивая» — хорошо бы он не заметил, что она вспыхнула от удовольствия.
— С чего ты взял, будто за мной кто-то ухлестывает? — Татьяна нарочито ухмыльнулась.
— В этом я абсолютно не сомневаюсь. Не хочешь говорить?
— Не хочу.
— Ладно, отложим.
Пора ей убираться восвояси. Татьяна потянулась в кресле, повела затекшими плечами. Реакция Бориса на прелюдию к прощанию была совершенно неожиданной.
— Устала? — Он подвинулся к стене и хлопнул ладонью на освободившееся место. — Иди сюда, ложись рядом.
Татьяна не нашлась с ответом, только подняла в недоумении брови.
— Ой, ну что ты подумала, — досадливо сморщился Борис. — Я сейчас безопаснее столетнего евнуха. Просто хотел по-дружески поболтать. И чтобы тебе было удобнее. А ты вообразила!
— Я ничего не воображала!
— Да? А, конечно, — Борис горько кивнул, — мой папуасский раскрас вызывает естественное отвращение. Я сам себе противен.
Если это и была ловушка, то весьма уютная и приятная. Давно забытое Татьяной ощущение теплой опеки, душевного умиротворения, которое дарит лежащий рядом мужчина. Она не испытывала волнения. Может быть, самую капельку. Где-то далеко, на горизонте — как зарождающийся восход.
Борис повернулся на бок, облокотился на локоть, почти не касался ее. Говорили о чепухе, о кроватных размерах — односпальная, полуторная (что имеется в виду?), двуспальная. А на Западе по-другому меряют — индивидуальная, семейная, размер королевы, размер короля.
Вдруг Борис попросил:
— Можно я потрогаю твои волосы? Все хочу понять, неужели без подушки спишь? — Не ожидая ответа, он медленно провел пальцами по ее голове. Наткнулся на шпильки. — Я их вытащу? Ведь колются. Так лучше? Приподними голову, я расправлю твои волосы. Вот так. Хорошо? Ты удивительно красивая.
Он наклонился над ней и поцеловал. В краешек ее губ. Легко коснулся и тут же откинулся в прежнюю позу.
— Удивительно красивая, потому что кажется, будто я первый человек, который это обнаружил.
— Правильно, меня в толпе даже знакомые не находят.
Борис не слушал ее, продолжал:
— Как большой золотник нашел. Счастье привалило.
— Ты меня смущаешь своими речами. И ты обещал, что будешь вести себя как евнух!
— Я так и веду. Никакой евнух не удержится, чтобы не погладить такое лицо, шею… поцеловать твои глаза… я тихонько… видишь, тихонько…
Это длилось очень долго. Так не бывает ни у судорожных подростков, ни у многоопытных партнеров средних лет. Возможно, так бывает у стариков, переполненных нежностью и благостью. Тогда именно старики знают удивительные минуты любовной близости. Ведь нелепо утверждать, что замечательные любовники — мужчина после тяжелой болезни и женщина, махнувшая на себя рукой.
Татьяна никогда не рассматривала Бориса как возможного партнера в постели. Если и возникали подобные мысли, она гнала их — чур меня! Конечно, он интересный человек, красивый мужчина. С ним хорошо, легко, свободно. Они одинаково смотрят на многие вещи, а если спорят, то это оказывается даже забавнее, чем совпадение взглядов. Но совершенно нет поводов и оснований пребывать в его объятиях! Как нет и сил выскользнуть из них, убежать, спрятаться от его рук и губ — будто специально придуманных для нее, Татьяны.
Возбуждение медленно росло. Вообще странно, что при такой физической слабости мощи Бориса оказались способными к боевым подвигам. На них он и не рассчитывал. Только хотел ласкать Татьяну, касаться ее, чувствовать, вдыхать. Получить право собственника и нежно заявить о том, что в дальнейшем обязательно им воспользуется. Но ее кожа, тело, вибрирующие вздохи сотворили чудо. Они бы и мертвого оживили. Никакой его заслуги и доблести.
Прочная стена, которой Татьяна отгородилась от чувственного мира, медленно растворялась. Из каменной превращалась в гипсовую, стеклянную… Плавилась и испарялась, пока вовсе не исчезла. Рассвет, трепыхавший на горизонте сознания Татьяны, набирал силу, заиграл радужными красками, и, наконец, выкатилось солнце — громадное, жаркое. Накрыло ее, сдавило дыхание, а потом толчками вышвырнуло наружу — в голубизну свободного небесного полета.
* * *
Борис уснул почти сразу. Пробормотал несколько ласковых слов и отключился. Татьяна долго смотрела на него. Из хоровода мыслей вытянулось связное — мир разделился на две половинки. Одна — в объятиях Бориса. Другая — все остальное. В его объятиях нет ни сожалений, ни упреков, ни стыда… ни совести. А в другой части — только последнее и в прямом смысле — ни стыда ни совести.
Она тихо вздохнула. Нужно уходить. Вдруг Тоська прибежит. Встала, собрала одежду, натянула джинсы и свитер. Белье свернула узелком, взяла под мышку.
Кралась по собственному дому как воришка. В ванной посмотрела на себя в зеркало. На теле зелено-красные разводы — отметины его ветрянки. Почему-то было жалко их смывать. Повернулась спиной к зеркалу. О каких ямочках он бормотал? Посмотрела через левое плечо, через правое — не видно. Взяла маленькое зеркало, нашла в нем отражение спины в большом. Ниже. Да, есть. И чего в них замечательного? Вмятины. Рассматривает свои ягодицы, дурочка. Ты на лицо посмотри, что оно тебе скажет? Нет, лучше не буду. Включила воду, шагнула под душ. Провались все пропадом — мне так хорошо было!
Борис спустился утром вниз раньше детей. Татьяна готовила завтрак. Ага, знакомая поза: глаза в пол.
Он подошел к ней, развернул за плечи лицом к себе.
— Длаться не будешь? — спросил, по-детски картавя. — Тогда положи повалешку.
Таня молча положила поварешку на стол. Глаза долу.
— Это была лучшая ночь в моей жизни, — весело промурлыкал Борис. — Если ты мне не скажешь то же самое, вдобавок к ветрянке я получу инфаркт сердца.
— Да, — кивок.
Губы дрожат, плакать собирается. Идиот. Соблазнил женщину и теперь не может удержаться от геройского хвастовства. Изменил тон. Поднял Татьянин подбородок:
— Посмотри на меня. Что тебя тревожит?