— Преувеличиваешь. Они, слава богу, не померли на пике своей любви, чтобы остаться в вечной памяти. Ромео и Джульетта, проживи вмести десять, двадцать, тридцать лет, неизвестно, какими эпитетами обменивались бы.
— Хочешь сказать, чем выше градус любви, тем ниже и больнее падение? Хотя синяков на Ольге я не заметила.
— Не слишком верь, когда Ольга клянет мужа.
— Маня, ты знаешь, что Лешка изменяет Ольге?
— Все знают.
— Даже так? — поразилась я. — Выходит, Ольга поедом ест мужа, вымещая боль измены?
— Как раз Ольга в полном неведении.
— Не поверю, что не нашлось доброй, в кавычках, души, которая не посчитала бы нужным раскрыть Ольге глаза.
— Периодически пытаются раскрыть.
— И что?
— Ольга не верит. Домой придет и Леше говорит: «Мне тут намекали, что ты с Анькой Павловой шуры-муры крутишь. Куда тебе, недотепа!»
— А он улыбается своей фирменной улыбочкой, — предположила я, — мотает головой и смотрит верным псом, хоть и беспородным, к собачьим выставкам не допущенным, зато своим и преданным.
— Примерно так. Хотя сравнение с собакой мне не очень нравится.
— Да он пес гулящий! Маня, а Ольга не придуривается? Может, это фантастическая игра на грани фола?
— Нет, Ольга не актриса.
— Тогда она сделана из мрамора, если не сказать — железобетона. Каменная баба. И ты ее жалеешь. Вот! Поняла, почему с Ольгой дружишь. Как со слепой, милость к инвалидам.
— Заблуждаешься. Я не оказываю милость Ольге, просто дружу с ней. Каменная она? Возможно. Точило-точило море камень, а он в гальку превратился и только красивее стал.
— Ты все время меня поправляешь, к каждому слову придираешься.
— Больше некому, я отдуваюсь. Ты Ольгу слепой назвала, а сама? Будто дальтоник — черное и белое. Чтобы оттенки заметить, тебе года, десятилетия требуются.
— Ой, вы все такие радужные! А я в черно-белом свете?
— «Мы все» — это твоя мама и я. Тети не стало, приходится мне окуляры тебе подкручивать. Не злись, пожалуйста! Когда ты вспыхиваешь, начинаешь говорить бог знает что. А потом терзаешься. Попей еще чайку?
— Наливай.
Сдерживая гнев, я глотала травяной чай, не чувствуя его вкуса.
— Маня?
— Да?
— О чем мы спорим?
— Пытаемся понять, почему Ольга вызывает у тебя активную неприязнь. А мне с ней легко, и тетя к ней хорошо относилась. Иными словами: мы говорим о тебе.
— Обо мне?
— Конечно. Разве не ясно?
— Допустим. Но поясни мне! Что в Ольге вас привлекает?
— Искренность чувств. Никаких двойных стандартов, интриганства, вранья. Живет как поет. Всегда что на сердце, то и на языке.
— С языка у нее льется бесконечный поток обвинений и претензий мужу и дочерям.
— А девочки замечательные.
— Мне постоянно приводят Ольгиных дочерей в качестве аргумента.
— Ты знаешь более убедительный аргумент в защиту хорошей семьи, чем славные дети?
— Но ты-то не пилишь дочь с утра до вечера, и я не собираюсь воспитывать сына на упреках. Не спешим брать на вооружение тактику великого педагога Ольги.
— Каждой семье — свое. Помнишь, бабушка говорила: всяк молодец на свой образец. Неужели тебе не ясно, почему Ольга так ведет себя?
— Совершенно не ясно.
— А кто у нас умный? — хитренько спросила Маша. — Кто у нас скромный? Кто ничтоже сумняшеся вешает на людей бирки и еще вслух поясняет значение надписей?
— Признаю критику. Такая вот я, рыба с вилкой.
— Кто-кто?
— Ольга меня назвала рыбой с вилкой. Даже не с трезубцем.
— Не могла Ольга, — уверенно помотала Маша головой, — выдать подобное сравнение. Ольга не злая, да и образное мышление у нее отсутствует. Это ты, как водится, слова из речи выхватила и приписала человеку то, что он отродясь не думал произнести. Я иду чайник подогреть, — поднялась Маша. — А ты задачку решай, Кобалевская!
В детстве я мечтала стать великим математиком. Женщиной-математиком, как Софья Ковалевская. Фамилию кумира перепутала и твердила: «Буду как Кобалевская». Мама и Маняша, поначалу недоумевавшие — кто такая Кобалевская? — потом уличили в ошибке. И если требовалось меня приструнить, говорили тихо: «Опять Кобалевская полезла».
— Сдаюсь! — подняла я руки, когда сестра принесла чайник. — Решение не найдено.
— Все очень просто, Настя. Все сложное — просто.
— Только не дави меня софизмами!
— Ольга боится сглазить, поэтому ругает детей и мужа. Знаешь, как подходят в коляске, в которой лежит младенец, и, чтоб не сглазить, плюют через плечо и говорят, что ребенок противненький. При этом улыбаются, всячески показывают, что дитя — прекрасное. У Ольги страх сглазить, накаркать беду разросся до гигантских размеров. Она такая — ни в чем удержу не знает.
— Гипертрофированное язычество.
— Можно и так сказать.
— Глупость и мракобесие!
— Настя! Если ты не смогла решить задачку, это еще не значит, что условия формулировали дураки. — Маша впервые за вечер повысила голос. — С чего ты взяла, что у Ольги проблемная семья, что у них разлад?
— У них — сказка! — Я не заметила, как, вторя сестре, тоже заговорила на повышенных тонах. — Идиллия! Муж гуляет направо и налево, дети, заходя в туалет, нос зажимают. Мамочка только и знает, что жаловаться. Это счастье?
— Да! — твердо сказала Маша. — Это их личное счастье. Потому что универсального счастья не бывает, только личное. В лотерею выигрывают, и то каждый радуется совпавшим потребностям — одному утюг необходим, другому холодильник позарез.
— Можно деньгами взять. Главное — выиграть.
— Ольга выиграла.
— А я?
— Ты брусничное варенье не попробовала.
— Машка, не юли!
— Отступление по теме, иллюстрация из прошлого.
— Валяй. Любите вы с мамой давить меня житейской мудростью.
Я поймала себя на том, что не в первый раз объединяю умершую маму и здравствующую сестру. Но Маша не обижалась, а мне доставляло удовольствие говорить о маме в настоящем времени.
— Ехала в поезде из Москвы, с зимних каникул, десятый класс, — рассказывала Маша. — В купе еще трое военных, форма зеленая, но работниками МВД были, как я поняла. Не милицейская форма, понимаешь? А просто военная.
— Цвет формы имеет значение?
— Не имеет. Просто я не знала, что в МВД есть люди, по-другому одетые. Я на верхней полке лежала, они внизу распивали и разговаривали. Тетя, когда провожала и увидела, что с военными поеду, обрадовалась.