«Нет, это ты упрямишься, — сказал он ей. — Ты».
А потом они перезванивались каждую ночь, втайне, тихо, полушепотом произнося слова, жгучие как пламя. Марч была уже на седьмом месяце, но это мало ее сдерживало. Неизвестно почему она полагала, что так может продолжаться вечно, но вскоре он ясно дал понять: она должна к нему вернуться. Ему нужно улетать, посыльный доставит ей билет первого класса. Марч смотрит на лимонное дерево. Зашевелился внутри ребенок. Вот когда она неотвратимо осознала: это невозможно. А Холлис отказывался понимать, что она уже слишком беременна, чтобы так вот просто собрать чемодан и уйти.
«Если ты действительно хочешь, то решишься, — продолжал настаивать он. — Если любишь меня, ты сделаешь это».
С каждой следующей ночью их бесед его слова звучали все более резко и горько. Наконец при одном из звонков в бар «Лев» Марч сообщили, что Холлис съехал. А после рождения Гвен она была так рассеянна, пребывала в таком нежнейшем трансе, что ей без труда удавалось совсем о нем не думать.
К тому времени, как она призналась себе, насколько он ей нужен, Холлис уже женился на Белинде и было слишком поздно что-либо менять. Оставалось лишь сидеть под лимонным деревом и плакать, а затем спешить умыть лицо до того, как проснется младенец.
— И глазом не успеешь моргнуть, как я буду дома, — уверяет она Ричарда.
Странно: ощущение такое, будто она лжет, но ведь это не так. Просто Ричард очень далеко отсюда, вот в чем проблема, а она теснее связана с тем, что рядом: кипящий чайник засвистел на кухне, первая звезда в небе.
Пять дней максимум. Утрясем дела с имуществом, заколотим дом — и все.
Ответа Ричарда приходится ждать так долго, словно расстояние между ними каким-то образом деформирует само время.
— Ну, не знаю. — Ричард говорит с кровати в доме в Пало-Альто, а такое впечатление, будто из других миров. — Как-то тревожно за тебя.
— Брось, не выдумывай.
Марч едва сейчас его слышит. Должно быть, неполадки со связью. Или просто диссонанс между звездной ночью здесь и ярким полднем Калифорнии.
— Я люблю тебя, — говорит она мужу, но голос нерешительный, будто оба они в этом немного сомневаются.
Марч кладет трубку. Где-то на той стороне Лисьего холма начинает выть собака. Из окна видна такая даль без конца и края, словно, присмотревшись, разглядишь сквозь тьму другую вселенную.
— Тебе в чай и молоко, и сахар? — окликает Гвен из кухни и, не дождавшись ответа, появляется в дверях. Мать все еще в куртке, у телефона.
— Мам?
— Знаешь, — медленно отзывается она, — я как-то слишком утомилась сегодня. Не до чая. Пойду-ка спать.
Заснуть не удавалось. Но в том дело, что мешала усталость, — здесь это просто невозможно было: вот ее старая комната, кровать, то самое стеганое одеяло, в красную и белую клетку, из времен, когда она беспрерывно думала о Холлисе… Его образ был словно впечатан в ее сетчатку — всегда перед ней, днем и ночью, закрыты глаза или открыты. В те годы Марч все мысли, казалось, о нем передумала. И вот на тебе: не успела здесь появиться — все сначала!
Это началось с тех поцелуев на крыше, жаркими, бессонными ночами. А утром они делали вид, будто ничего не было, сторонились друг друга или же разговаривали чересчур вежливо. Порой им действительно удавалось забыться на часок-другой, когда они неслись наперегонки к озеру Старой Оливы, брызгались, плавали, ныряли, словно всего лишь друзья, и не больше.
Когда Генри Мюррей умер — за письменным столом в своем офисе на Мейн-стрит, — все в доме на две недели окрасилось черным. Зеркала занавесили старыми холстами, а входные двери открыли, каждый мог зайти и отдать дань уважения покойному. Марч хорошо помнит: она сидит в уголке и наблюдает, как приходят один за другим соседи, неся букеты лилий и готовые блюда еды. Как рядом сел Холлис — чистые джинсы, белая рубашка (у него не было черного костюма) — и взял ее за руку, но Марч недовольно высвободилась. Он и так занимал слишком много места в ее жизни, и сейчас уже был перебор. Но с Холлисом — либо все, либо ничего. С того дня он помрачнел, замкнулся, рождая в Марч подспудное чувство вины. Рано или поздно ей следовало запомнить: его очень легко ранить — и чрезвычайно трудно потом эту рану залечить.
Она не пыталась извиниться перед ним до тех пор, пока в доме несколькими днями позже не сняли траур. А тогда подошла к его двери и постучала. Никто ей не ответил. Зашла. На кровати не было постели, платяной шкаф и дубовый комод пусты. Алан решил, что Холлису лучше жить в мансарде, он ведь не член семьи. Там Марч и нашла его. Он сидел на кровати, под свесом крыши, над головой рыжий паук усердно ткал паутину. Воздух затхлый, кругом пыль, из-за чего при еле ощутимом сквозняке все вокруг, казалось, серебряно вихрится.
— Чего тебе?
Тяжелый, раздраженный тон. Он бросает на нее один из тех своих взглядов упрямых, гордых, — от которых делалось не по себе.
Лучше не разговаривать с Холлисом, когда он такой. Марч села на деревянный стул и взяла наугад книгу из ящика учебников ее отца. «Уголовное судопроизводство». Ей стало интересно: есть ли у преступников такая же способность, как у нее, — притворяешься что занята чем-то одним, а в действительности внутри делаешь нечто совсем другое. Вот она, например, вроде просто листает старый, пыльный том, а на самом деле (в душе то есть), обняв, целует Холлиса.
Стоял острый, пронизывающий запах, будто на широкие сосновые доски настила просыпали серу. Наверное, так пах гнев, часто в случае Холлиса подавленный. Сама духота имела какой-то странный, желтый, изнуряющий оттенок. Холлис лег на железную кровать и повернулся лицом к стене. По ту сторону штукатурки шуршали белки, их лапки слышались как барабанная дробь.
— Проваливай.
Марч знала: он может быть, жестоким. Она видела это своими глазами.
Особенно опасен он был в драке. Собственная кровь его нисколько не пугала. Парни в школе надежно это заучили, даже те, кто был намного сильней. Поражало то количество ударов (причем серьезных, со всей дури), которое он выдерживал. Алан сдался и перестал его терроризировать. Палки, камни — ничто для Холлиса, сломанные кости — тоже… Унижение — вот что срабатывало безотказно. Ужин в кухонном углу. Затхлая мансарда. Одежда из секонда. Все подержанное, нищенское, из жалости даренное.
— Ну и прекрасно! — И Марч удивилась холодной вескости своего тона. — Тебе же хуже.
Странное ощущение: будто она теперь — снаружи, вне себя, сидит себе наверху, на чердачной балке, и спокойно наблюдает как ее земная оболочка швыряет об пол тяжелый том. Вихрятся клубы пыли. Она на все сейчас готова ради Холлиса: выброситься из окна, отказаться от всего, что у нее есть, порезать вены (но ему об этом знать, само собой, строжайше запрещено).
Марч направляется к двери, Холлис смотрит вслед. Она что, действительно уходит? Он встал, смущенный.
— Подожди.