И все равно он думает сейчас о Джудит Дейл, как и всегда в столь поздний час, когда большинство горожан уже давно в постели. Люби он ее — разве позволил бы жить так, как она жила? Вечно в ожидании, выгадает ли он время для нее, без надежды завести ребенка. Но он действительно любил ее — вот в чем штука — и до сих пор любит. С этим чувством Билл Джастис часто садится в свой седан и едет, едет, едет — выплакаться наедине. О, как бы он хотел открыться Луизе — бесценному другу на протяжении всех этих лет! Судья, надев пальто, с ключами от машины идет к черному ходу. На кухню входит Луиза.
— Вот, пришло сегодня утром, — подает она адресованный Гвен пухлый конверт.
— Авиабилет? — догадывается Судья.
Луиза кивает.
— Надеюсь, да. Почему бы тебе не завести его по пути на кладбище?
Судья смущен. Она действительно произнесла эти слова или ему почудилось?
Луиза разглаживает на спине складки на пальто. Она готова отойти ко сну, волосы уложены, лицо вымыто. Она — словно девушка, на которой он женился десятилетия назад.
— Луиза, — произносит он.
— Ничего, я подожду тебя.
Она боится, что Билл Джастис после всего, что было, вдруг станет просить прощения. Луиза просто хочет, чтобы он понял: она все знает. Вот и все.
— Я приготовлю нам чай.
Подъезжая к ферме, Судья размышляет о том, что его, немало повидавшего на своем веку, люди по-прежнему продолжают поражать. На 22-м шоссе — почти пусто. Небо без луны. Судья выходит из машины и идет к дому. Теперь он человек, который много осознал. Например, разницу между свободой и ее злоупотреблением. И то, что лишь глупец по недомыслию решается испытывать судьбу.
Дверь открыла Гвен. На ней тяжелый, плотный свитер, волосы растрепаны, сонные глаза. Холлис с Марч наверху, девушка варит кофе Хэнку, который завершает выпускную работу об Аароне Дженкинсе (должно быть, всю ночь над ней коптел; завтра сдавать).
— Я не просила вас приезжать, — говорит напрямик Гвен, увидев на пороге Билла Джастиса. Она шагает за порог, держа дверь полузакрытой.
У девушки появилось нервное обыкновение покусывать губы, отчего на них выступает кровь, которую она, похоже, даже не замечает. — Холлис не любит посторонних.
— Я привез письмо от твоего отца.
— О, замечательно! — облегченно выдыхает девушка.
Она берет письмо, вскрывает. Толкнув носом дверь, к ним вышла Систер и нюхает ботинки Джастиса.
— Билет на самолет, — объявляет Гвен и удивленно добавляет: — Два билета?
— Он просто все еще надеется…
— Что ж, по-видимому, я в этом ничего не понимаю.
— Не думаю. Ты уже достаточно взрослая — понимать, когда речь идет о любви.
— Во всяком случае, между ними, — кидает девушка взгляд на окна спальни, — ею и не пахнет.
Судья идет к машине, а Гвен, засунув билеты за пояс джинсов, поднимает Систер на руки и входит в дом; Хэнк — все так же за столом, перед ним разложены листы, но ручка лежит рядом, он не пишет.
— Зачем Джастис приезжал?
Боже, он что, второй Холлис? Нет, вроде не похоже. Хэнк не ревнует, он — в отчаянии, чувствуя себя так всякий раз, когда видит, что теряет Гвен.
Сипит и завывает, заводясь, седан Судьи. Так громко, что Гвен остается лишь молиться, чтобы не услышал Холлис.
— Ни за чем, — отвечает она торопливо. — Просто заглянул, и все.
У Хэнка защипало в глазах. Возможно, он уже ее потерял.
— Черт! — роняет девушка, услышав наверху шум.
Это Холлис, хлопнув дверью спальни, уже спускается по лестнице, кляня ее на чем свет стоит. «Сука, — слышится уже рядом, — никто, похоже, за всю жизнь не удосужился заняться твоим воспитанием, но теперь все будет по-другому…»
— Что случилось? — спрашивает Хэнк у ворвавшегося в кухню Холлиса.
Парень так быстро вскакивает из-за стола, что опрокинутый кофе растекается по исписанным листам выпускной работы, а тот вместо, ответа хватает Гвен за шею и трясет, будто она крот, имевший несчастье оказаться у него в саду.
— Я что, не говорил тебе, что не хочу здесь видеть Джастиса? Однако ты, похоже, считаешь себя слишком важной птицей, чтобы слушаться меня.
— Я не должна тебя слушаться, — отвечает Гвен ему в лицо.
Она чувствует, ему ничего не стоит сломать ей шею, однако ей уже плевать. Она ненавидит его и ни о чем другом в этот момент не может думать.
Марч спустилась из спальни и стоит в дверях. Теперь она понимает, как люди деревенеют. Понимает Алана, который не в силах был пошевелиться, смотря на полыхающий огонь.
Вот ее дочь, бледная, слезы катятся из глаз. Вот мужчина, которого Марч любит, чьи руки на горле дочери.
— Ты у меня научишься уважать то, что я говорю!
— Не думаю.
Гвен видит, как Хэнк пытается загородить ее, но не это придает ей мужества. Ее и впрямь не волнует, что сейчас сделает ей Холлис. Пусть делает. Это лишь докажет ее право считать его ничтожеством.
— Не нужно. — Хэнк становится между ней и Холлисом. — Не поступайте так.
Он действительно просит. Понадобилось бы — опустился бы на колени.
Холлис холодно смотрит на парня, затем словно что-то переключается у него в мозгу.
— Что ж, ты прав. — И он идет в гостиную, к ружью мистера Купера, все еще висящему на стене в чехле.
— Черт! — вырывается у Хэнка, когда он слышит, как хлопнула передняя дверь.
Парень бежит к черному ходу, в надежде перерезать Холлису путь и попытаться поговорить с ним.
Красные псы, как один поднявшись, выходят на, дорожку поприветствовать Хэнка, но он несется мимо. Не нравится ему этот подозрительный спазм в желудке. Какой-то странно тихий сегодня вечер. Воздух — ломок, словно сухая хворостина.
— Теперь ты видишь, кто он? — спрашивает Гвен мать. — Теперь ты мне веришь?
Марч знает: он всегда потом раскаивается. Через часа два-три, ночью, когда она пустит его в постель, он будет плакать. Будет говорить, что не хотел, что это не серьезно… И она ему поверит.
— Гвенни, милая, ты не понимаешь, — начинает было Марч, а потом ловит себя на мысли: «И очень-очень надеюсь, что никогда не будешь понимать».
Гвен поднимает на руки Систер и хлопает, выйдя, дверью. Она бежит туда, где Хэнк, и чем к нему ближе, тем явственнее чувствует горький запах сена. В конюшне Холлис, с ружьем под мышкой, открывает деревянную дверцу стойла. Таро в панике от его близости. Конь лягает перегородку за собой и трясет головой из стороны в сторону.
— Давайте не будем ничего предпринимать, прошу вас, — уговаривает Хэнк. — Завтра вы совсем иначе себя почувствуете.