– Дьявол вас побери, вы правы по-своему, – сказал д’Артаньян. – Но я-то вовсе не намерен соглашаться…
Он ждал вспышки ярости, но на лице Винтера отразилась лишь неимоверная досада:
– Ах, как благородно, как высокопарно… Да поймите вы, болван гасконский, что здесь вы целиком и полностью в моей власти! И с вами сделают все, что угодно. Если вы настолько глупы, что не хотите брать деньги, вас подвергнут пытке. Вот эти дикие ребята или кто-то вроде них. Вы все равно скажете все, что я хочу знать, – но когда это произойдёт, вы будете настолько изломаны, что, даже если вам оставят жизнь, будете жалким калекой…
– А вам не приходилось слышать о людях, которые вытерпели все пытки, да так ничего и не сказали? – спросил д’Артаньян, напрягшись. – Это случалось и в моей стране, и в вашей…
– А какая для вас разница? Вы все равно погибнете, но умирать будете долго и мучительно…
– Что делать, – сказал д’Артаньян. – Значит, такая мне печальная выпала фортуна…
– Идиот! Где она?
– Вот бы знать… – сказал д’Артаньян с мечтательной улыбкой.
– У меня осталось еще одно средство, – сказал Винтер. – Да не шарахайтесь вы так, я не собираюсь лично сдирать с вас шкуру, для этого всегда найдутся палачи… Давайте поговорим о той миссии, ради которой вы сюда прибыли. Это ведь вы с Анной украли подвески, я совершенно уверен, можно спорить, они и сейчас при вас… – Он расхохотался, заметив инстинктивное движение д’Артаньяна. – Бросьте, я же уже объяснил свое отношение к Бекингэму и его невзгодам… На вашу добычу я не посягаю, мне нужна моя… Д’Артаньян, когда вами займутся палачи, им по старой традиции достанется и ваша одежда, и все, что было при вас, в том числе и подвески. Простонародье не знает цены алмазам, они их попросту променяют на пару бутылок… Разве за этим вас послал Ришелье? Чтобы подвески попали к лондонской черни? Вы, помимо прочего, еще и подведете вашего кардинала, если сдохнете в пыточном подвале…
– Интересный поворот дела, – сказал д’Артаньян. – Вот только чует мое сердце, что кардинал, безусловно, не одобрит, если его люди ради успеха дела станут расплачиваться жизнями друг друга… Нет, положительно не одобрит…
– Послушайте, – тихо спросил Винтер с выражением отчаянного недоумения на лице. – Ну неужели вы не понимаете, что выхода у вас нет? Что с вами не шутят? Что это всерьез – пытки и безвестная смерть?
– Все я понимаю, – сказал д’Артаньян. – Но мы, гасконцы, своеобразный народ. Оттого, что росли и воспитывались – если это можно назвать воспитанием – в том самом бедном горном краю, о котором вы упомянули с таким пренебрежением… Знаете, как выражалась матушка великого моего земляка Генриха Наваррского, Жанна д’Альбре, о воспитании сына? «В самых диких и суровых местах, босоногим и свободным от всяких условностей». Словно обо мне сказано – да и большей части гасконцев тоже… Нам, дорогой Винтер, некоторые вещи лучше не предлагать. И мы, знаете ли, верим в то, что справедливость на земле все же существует. Есть над нами над всеми высшая сила, право… И если она хочет моей погибели, я погибну. А если у нее на мой счет другие планы, ничего у вас не выйдет. Вот, скажем, прямо сейчас кусок потолка отвалится и проломит вам башку со всеми ее гнусными мыслями, опомниться не успеете…
Винтер инстинктивно глянул на потолок, устыдился этого своего движения и, силясь вернуть себе уверенность суровостью тона, вскричал с побагровевшим лицом:
– У меня нет времени обхаживать вас, как капризную девку!
– Каин, где брат твой, Авель? – спросил д’Артаньян, глядя ему в лицо.
Он вовсе не собирался погибать безропотно, как баран на бойне: даже если окажется, что высшие силы от него все же отвернулись, следует из гасконского упрямства прихватить с собой на тот свет как можно больше попутчиков, чтобы не так скучно было ждать решения своей судьбы у врат небесных, чтобы было с кем словом перемолвиться, а то и сыграть в триктрак, если только это возможно в чертогах горних… Ну а если потусторонняя дорога поведет в другом направлении, то там тем более можно будет и в картишки перекинуться, и по стаканчику смолы пропустить в самой подходящей для этого компании…
Он уже прикинул, как выхватит шпагу у Винтера и постарается прорваться в коридор, испробовав на этом вот, слева, удар Жарнака [26] . Далеко уйти, конечно, не дадут, здание наверняка, как все подобные места, набито стражниками, но это означает лишь, что шпаге будет где разгуляться и будут свеженькие покойнички…
– Да я вас… – взревел лорд Винтер, уже не владея собой.
Дверь распахнулась с таким грохотом, что шарахнулись даже невозмутимые обитатели северных лесов. Внутрь проскочил Марло – бледный как смерть, трясущийся – и, бросившись к Винтеру, стал что-то шептать ему на ухо с самым испуганным видом.
– И ничего нельзя сделать? – прорычал Винтер.
Марло взвизгнул:
– В конце-то концов, мы так не договаривались! Из-за вас никто не будет класть головы, чихал я на ваши поганые деньги, коли дело так вот оборачивается…
– Но я, по крайней мере, могу сам!.. – вскричал Винтер.
И, выхватив шпагу, бросился на д’Артаньяна, которому нечем было защищаться и некуда бежать. Но произошло непредвиденное: Марло крикнул что-то на совершенно непонятном наречии, и оба лесных бородача проворно заслонили гасконца широченными спинами.
Они были, как крепостная стена, и шутки с ними определенно плохи. Д’Артаньян уже не видел Винтера, слышал лишь его исполненный бессильной злости вскрик:
– Я с вами еще рассчитаюсь, гасконец чертов!
Вслед за чем, судя по топоту, Винтер опрометью кинулся прочь из камеры. Что-то определенно пошло наперекос, вопреки всем расчетам Винтера и его наемных сообщников…
Бородачи раздвинулись, и Марло кинулся к д’Артаньяну. Все его лицо тряслось, как кисель в миске. Он плаксиво запричитал:
– Сударь, умоляю вас! Мы же ни при чем, решительно ни при чем! Кто мог противиться правой руке всесильного фаворита?
Еще ничего не понимая, но видя столь решительную перемену в отношении к себе, д’Артаньян перевел дух и даже подбоченился. Тем временем в камере появился судья Эскью – иной, неузнаваемый. Вид его был самым подобострастным, руки тряслись, зубы постукивали от страха, а мантия, и без того убогая, была разукрашена свежими пятнами, на первый взгляд, происходившими от метко пущенных яиц…
– Господин де Касьельмор… д’Артаньян… – протянул он елейнейшим тоном, тщетно пытаясь изобразить на лице дружескую улыбку. – Право же, произошла прискорбная ошибка, от которых никто не свободен в нашей многогрешной и печальной работе… Вот ваше подорожное свидетельство, нисколько не помялось, ни единого пятнышка…