– Не моя вина, что учителя хорошего не было. Где мне с Дашковым тягаться…
Екатерина почувствовала обиду в голосе любовника, позвала:
– А ну поди сюда, сядь-ка. Я тебя не за знания люблю и даже не за красоту и альковные утехи. Я тебя, Саша, за душу твою люблю. Красивых и умных много, ты прав, вон Павел Дашков сколь хорош, и таких немало найдется, но ты мне их всех вместе дороже, и если душой не испортишься, не зазнаешься, своей привязанности не изменю. А письмо перепиши с правками, после еще раз покажешь.
Так и сделали, он писал, она правила, он снова переписывал. Удовольствие было обоюдным, Ланской радовал свою богиню не только пригожестью и страстью, но и покладистостью, сдержанностью, незлобивостью и, конечно, своим обожанием. К чувству любовницы примешивалась изрядная доля материнского чувства. Кроме того, с неиспорченным Ланским государыня заметно отдыхала душой. Он не стал яркой личностью в ее окружении, скорее наоборот, стремился быть незаметным, прекрасно понимая, что далеко не соответствует многим требованиям двора, но как раз это выгодно отличало Александра от многих и многих других.
Павел Дашков соперником Ланскому не стал, но не потому, что не смог бы, просто Екатерина действительно любила своего Сашу за душевность, а сам Дашков вовсе не соответствовал идеалам собственной матери, он пристрастился к питию, был отправлен к Потемкину и, в конце концов, умудрился жениться без материнского на то согласия на купеческой дочке, чем вызвал родительский гнев. Дашкова, лелеявшая мысль о блестящей карьере своего ненаглядного Павла, не смирилась с таким поступком, своего благословения на этот брак так и не дала (молодые обошлись без него), сына не простила. Даже когда он умирал, мать не приехала к смертному ложу Павла, чтобы не встретиться с ненавистной невесткой. Совершенно не сложилась жизнь и ее дочери… Материнские старания и жертвы пошли прахом, и сын, и дочь не оправдали никаких ее надежд. За обоих она едва успевала выплачивать долги, семейная жизнь их не состоялась, карьера тоже.
Неудачу в воспитании детей Екатерина Дашкова с лихвой окупила блестящей деятельностью на посту, на который ее определила императрица. На одном из балов Екатерина таинственно сообщила бывшей подруге, что нашла ей поприще для деятельности, но сразу всего не рассказала, заставив изрядно помучиться любопытством. Зато когда открылась, изумлению Дашковой не было границ. Екатерина предложила ей возглавить… Академию наук!
Женщине… академию… Такого не видывал никто и в просвещенной Европе!
– А что нам Европа, у нас своего достаточно, чтоб с нас пример брать! Пусть и берут.
Дашкова, набивая себе цену, пококетничала, уверяя, что у нее недостаточно сил, чтобы справиться с такой задачей. Но ожидаемых уговоров не последовало, Екатерина слишком хорошо помнила свою подругу: если ее начать убеждать, то придется делать это всю оставшуюся жизнь, вернее, назначение примет, но будет еще лет десять вспоминать, как ее умоляли. Пожав плечами, старшая Екатерина спокойно ответила:
– Ваши слова лишь утверждают меня в мысли о верности принятого решения.
Видя, что дифирамбов не дождется, Дашкова согласилась и обратила свою неистощимую энергию на приведение в порядок крайне запущенных дел академии. Справилась она с честью! Причем сами академики приняли столь необычное над собой предводительство на удивление спокойно и согласно. Дашкова в первый же день дала понять, что намерена поощрять настоящие заслуги перед наукой, а не пронырливость, заметив, что Эйлера все время оттесняет какой-то нулек, она предложила знаменитому математику сесть, где понравится:
– Сядьте где вам угодно. Какое бы место вы ни избрали, оно будет первым с той минуты, как вы его займете.
В ответ раздались аплодисменты.
Императрица знала, что делала, в Дашковой сочетались ум, тяга к наукам и хозяйственная хватка. Она довольно быстро вывела академию, влачившую бедственное существование, из финансовых неурядиц, уже через год началось строительство нового здания, а потом была создана еще одна академия – Российская, задачей которой объявили заботу о русском языке. И ее тоже возглавила неугомонная Екатерина Романовна Дашкова.
Просвещенная Европа пребывала в изумлении. Джованни Казанова в своих мемуарах записал:
«Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшей политикой».
Он забыл добавить одно уточнение: необычные, особенные женщины. Потому что эти две женщины были особенными во многих отношениях и для России, и для Европы тоже.
Просвещенный XVIII век был для России поистине необычным. В огромной стране, которую Петр Великий поднял на дыбы, как коня на своем памятнике, почти весь век правили женщины. Пусть с помощью своих фаворитов, но ведь правили же! И век этот для России был совсем не худшим, хотя и не самым легким.
Французским двором тоже управляли женщины, и тоже через своих любовников, но любовники эти были королями, а женщины не вмешивались в большую политику, довольствуясь интригами на балах и в альковах. Прав был Казанова: женщины в России необычны, даже если они рождены за ее пределами.
Кстати, во времена самой Екатерины упорно ходили слухи, что она дочь… Ивана Ивановича Бецкого (помните это имя?), русского дипломата, у которого как раз в подходящую пору, в 1728 году, был бурный роман с ее матушкой в Париже… Что ж, если приглядеться к портретам Бецкого и юной Фике, такое можно заподозрить, во всяком случае, черт, похожих на Ивана Ивановича, у Софьи Фредерики не меньше, чем на Христиана-Августа Ангальт-Цербстского. Поди разберись в их амурных тайнах… Может, и правда русская кровь всю жизнь играла?
В пользу этого предположения говорят несколько занятных фактов.
Кому из светских лиц могла целовать руку императрица, стоявшая на высшей ступени государственной лестницы? Никому, потому как все остальные были ниже. Но один известен – Иван Иванович Бецкой, ему Екатерина целовала обе руки (как отцу?). И современников это вовсе не удивляло! Знали, что ли?
Кроме того, будущая императрица родилась не в Цербсте, а в Штеттине, где служил ее отец и должна была бы находиться вместе с супругом ее мать. Удивительно, но среди по-немецки педантично сохраненных документов города не оказалось ничего, что могло бы пролить свет на пребывание в Штеттине Иоганны Ангальт-Цербстской, словно она там и не проживала, а только приехала рожать дочь. Зато есть достоверные сведения, что юная супруга Христиана-Августа, не слишком жаловавшая захолустье, довольно много времени проводила в Париже и была там тесно (ну очень тесно) знакома с русским дипломатом, красавцем Иваном Бецким, побочным сыном князя Трубецкого. Для галантного века ни успехи побочных детей, ни раздельное проживание супругов, ни даже беременность от другого удивительными не были. Супруги сквозь пальцы смотрели на обоюдные измены, мужьям приходилось признавать своими детей, рожденных не от них, а собственным детям на стороне давать свою фамилию, но в урезанном виде. Так появился и Бецкой вместо Трубецкого.