Было бы, пожалуй, забавно описать бешенство, охватившее Расси, когда граф заставил его в присутствии принца скрепить своей подписью указ, подписанный утром, но события вынуждают нас спешить.

Граф подвергал обсуждению достоинства каждого судьи, предлагал заменить некоторые имена другими. Но читателя, вероятно, утомили все эти подробности судебной процедуры так же, как и придворные интриги. Из всего этого следует такая мораль: приблизившись ко двору, человек рискует лишиться счастья, если он был счастлив, и уж во всяком случае его будущее зависит от интриг какой-нибудь горничной.

С другой стороны, в республиканской Америке целый день приходится заниматься скучным делом: усердно угождать лавочникам и приноравливаться к их тупости. И там нет оперы.

Вечером, встав с постели, герцогиня страшно встревожилась: Фабрицио нигде не могли найти. Только в полночь, когда она была во дворце на спектакле, ей принесли от него письмо. Вместо того чтобы явиться в «городскую тюрьму», где граф был полновластным хозяином, он вернулся в крепость, в прежнюю свою камеру, радуясь близкому соседству с Клелией.

Этот шаг мог иметь страшные последствия: в крепости более чем когда-либо Фабрицио грозила смерть. Герцогиню привела в отчаяние такая сумасшедшая выходка, но она простила причину ее – безумную любовь к Клелии, так как через несколько дней дочь коменданта должна была выйти замуж за богатого маркиза Крешенци. Безумство это вернуло Фабрицио всю его былую власть над душой герцогини.

«Он умрет из-за того, что я дала принцу подписать эту проклятую бумажку! Нелепые мужские понятия о чести! Разве можно думать о чести в странах самодержавия, в таких государствах, где всякие Расси состоят министрами юстиции! Нужно было просто-напросто ходатайствовать о помиловании, и принц с такою же легкостью подписал бы его, как этот указ о назначении чрезвычайного трибунала. В конце концов, что за важность для человека с таким именем, как у Фабрицио, если его будут более или менее справедливо обвинять в убийстве скомороха Джилетти, которого он собственноручно проткнул шпагой!»

Прочтя записку Фабрицио, герцогиня бросилась к графу. Он был очень бледен.

– Боже мой! Дорогой друг, я хотел помочь мальчику. Но у меня, видно, несчастливая рука. Вы опять будете гневаться. Я могу вам, однако, доказать, что вчера вечером вызвал к себе смотрителя городской тюрьмы. Ваш племянник мог бы каждый вечер приходить к вам на чашку чая. Ужаснее всего, что ни вы, ни я не можем сказать принцу, как мы боимся отравы, которую, того и гляди, подсыплет Расси: такое подозрение покажется принцу величайшей безнравственностью. Разумеется, если вы пожелаете, я сию же минуту поеду во дворец, хотя заранее знаю, какой ответ услышу. Больше того, я вам предложу средство, к которому для себя лично я никогда бы не прибегнул. С тех пор как я получил власть в этой стране, я не лишил жизни ни одного человека; вы ведь знаете, в этом отношении я такой глупец, что до сих пор в сумерках мне вспоминаются два шпиона, которых я сгоряча приказал расстрелять в Испании. Ну вот, хотите я избавлю вас от Расси? Пока он жив, он постоянно будет держать Фабрицио под угрозой смерти, ибо для Расси это верное средство сбросить меня.

Предложение графа пришлось по душе герцогине, но она отвергла его.

– Нет, – сказала она графу, – я не хочу, чтобы под прекрасным небом Неаполя в нашем уединении вас по вечерам мучили черные мысли.

– Но, дорогой друг, нам, по-моему, остается только решить, какие черные мысли предпочесть? Что будет с вами, что будет со мной, если Фабрицио унесет болезнь?

На эту тему снова разгорелся живейший спор, и в заключение герцогиня сказала:

– Расси будет мне обязан жизнью: я люблю вас больше, чем Фабрицио, и не хочу, чтобы в старости, которую мы проведем с вами вместе, у вас были отравлены все вечера.

Герцогиня помчалась в крепость. Генерал Фабио Конти с наслаждением отказался впустить ее, сославшись на точные предписания военных законов: никто не имеет права проникнуть в государственную тюрьму без пропуска, подписанного самим принцем.

– Но маркиз Крешенци и его музыканты ежедневно бывают в крепости!

– Я имею на это разрешение его высочества.

Бедняжка герцогиня не догадывалась о самом ужасном. Генерал Фабио Конти считал бегство Фабрицио личным для себя оскорблением. Когда узник вернулся в крепость, комендант не имел права принять его, не получив на то распоряжения. «Ну нет, – решил он, – само небо послало его сюда, для того чтобы я восстановил свою честь и избавился от насмешек, которые могут погубить мою военную карьеру. Нельзя упустить такой случай: Фабрицио, несомненно, оправдают – в моем распоряжении лишь несколько дней, чтобы отомстить за себя».

25

Узнав о возвращении нашего героя, Клелия пришла в отчаяние: благочестивая девушка не умела лукавить с собой и хорошо знала, что без Фабрицио ей не видать счастья, но ведь в тот день, когда генерала почти отравили, она дала обет мадонне принести себя в жертву отцу – выйти замуж за маркиза Крешенци. Она дала также обет никогда больше не видеть Фабрицио, и уже совесть жестоко упрекала бедняжку за то признание, которое она сделала в письме накануне его побега. Как же описать то, что произошло в ее опечаленном сердце, когда, уныло наблюдая за своими птицами, порхавшими в вольере, она по привычке подняла голову, взглянула с нежностью на окно, откуда узник когда-то смотрел на нее, и вдруг увидела Фабрицио: он с ласковой почтительностью поклонился ей.

Сперва она подумала, что это видение, посланное небом в наказание ей, затем вдруг поняла, что это страшная действительность. «Его поймали, – шептала она. – Он погибнет!» Ей вспомнилось все, что говорили в крепости после побега узника: самый последний сторож считал себя смертельно оскорбленным. Клелия посмотрела на Фабрицио, и против ее воли этот взгляд изобразил всю ее любовь, все ее отчаяние.

«Ужели вы думаете, – казалось, говорила она Фабрицио, – что я найду счастье в том пышном дворце, который украшают для меня? Отец все твердит, что вы так же бедны, как и мы. Боже мой, с какою радостью я делила бы с вами бедность! Но, увы, нам больше нельзя видеться!»

У Клелии не было сил прибегнуть к алфавиту, она только смотрела на Фабрицио и вдруг, почувствовав себя дурно, упала на стул, стоявший у окна. Голова ее опустилась на подоконник, но лицо было обращено к Фабрицио, словно она хотела до последней минуты видеть любимого, и он мог вволю смотреть на нее. Через несколько минут она открыла глаза и сразу же устремила взгляд на Фабрицио; в глазах его она увидела слезы, но то были слезы величайшего счастья: он понял, что в разлуке Клелия не забыла его. Несчастные влюбленные некоторое время, словно зачарованные, смотрели друг на друга. Фабрицио осмелился запеть и, словно аккомпанируя себе на гитаре, импровизировал слова песни: «Я вернулся в тюрьму, чтобы вновь видеть вас. Скоро меня будут судить».

Слова эти как будто пробудили всю добродетель Клелии: она вскочила со стула и закрыла руками глаза; затем торопливыми жестами постаралась объяснить, что никогда больше не должна видеть его, – она обещала это мадонне и сегодня смотрела на него лишь в забывчивости. Фабрицио дерзнул снова выразить свою любовь. Тогда Клелия в негодовании убежала, давая себе клятву никогда больше не видеть его, – таковы были точные слова ее обета мадонне: «Мои глаза никогда больше не увидят его». Она написала их на листочке бумаги, и ее дядя, дон Чезаре, позволил ей сжечь за обедней этот листочек на алтаре, в минуту вознесения даров.