— Шкафы всегда оказывались пустыми. Никаких чудовищ… ничего страшного… — И упрямо наклонив голову, призналась: — Клейтон, я не желаю проводить нашу брачную ночь одна в твоей постели, боясь того, что таится в тени.
Рука Клейтона замерла было в воздухе, но он тут же заставил себя продолжать мерно, успокаивающе гладить Уитни по голове, давая ей время передумать.
— Ты уверена? — негромко спросил он наконец.
Уитни молча кивнула.
Клейтон, нагнувшись, подхватил ее на руки и понес к большой кровати, где сам же и внушил ей когда-то, каким унизительно мерзким может стать акт физической любви, обещая себе, что на этот раз каждый его жест, каждое движение будут такими деликатными, что вытеснят из ее памяти ужасные воспоминания.
Поставив Уитни на возвышение, Клейтон трясущимися руками развязал ленты пеньюара и осторожно распахнул белые кружева.
Плечи, словно выточенные из слоновой кости, и нежные полушария грудей, увенчанные розовыми маковками, казалось, просвечивают насквозь в пламени камина.
— Боже, как ты прекрасна, — выдохнул Клейтон и почувствовал, как она содрогнулась, когда его ладони скользнули по ее рукам, и тонкий пеньюар сполз на пол, Он прильнул к ее губам в долгом сладостном поцелуе и, одним движением откинув тяжелые покрывала, уложил Уитни на прохладные простыни.
Уитни закрыла глаза и отвернула голову, но Клейтон заметил, как румянец медленно ползет вверх от стройных ног до корней волос, пятная белоснежную кожу. Видя ее смущение, Клейтон поспешно потушил свечи, горевшие на ночном столике, и, поскольку боялся оставить Уитни наедине с воспоминаниями, разделся прямо у постели, лег рядом и нежно привлек Уитни к себе. Она мгновенно замерла, превратившись в некое подобие статуи. Клейтон осторожно провел рукой по ее обнаженной спине, и Уитни буквально одеревенела. Он отнял руку и откинулся на подушки, положив ее голову себе на грудь.
Уитни часто и прерывисто дышала, а ведь он старался даже не касаться ее. Иисусе, как он ненавидел себя за то, что сделал с ней той ночью! Она была напряжена, как натянутая струна, и если Клейтон не поможет ей расслабиться, то обязательно причинит боль, как бы ни старался быть нежным и бережным.
Он прикрыл ее и себя простыней, чтобы она не слишком стеснялась собственной наготы.
— Я хочу сначала поговорить с тобой, — объяснил он.
На лице Уитни отразилось такое облегчение, что Клейтон невольно хмыкнул: Уитни выглядела так, словно в последнюю минуту избавилась от грозившей ей казни на гильотине.
— Милая, постарайся, если можешь, выкинуть из головы все, что случилось тогда. Я хотел бы также, чтобы ты забыла все, услышанное ранее о том, что происходит между мужем и женой в постели, и просто выслушала меня.
— Хорошо, — шепнула она.
— Выражения такого рода, как «покорилась ему» или «взял ее», никогда не должны употребляться, если речь идет о подобных отношениях. Однако я понимаю, что именно ты об этом думаешь. Первое предполагает долг, выполняемый с явной неохотой. Второе — просто насилие. Я не собираюсь «брать» тебя, и ты не будешь мне повиноваться. И не почувствуешь никакой боли. — И, нежно улыбнувшись, пояснил: — Нет в тебе никакого уродства. Ты — само совершенство.
Он нежно обвел пальцем контуры ее лица.
— То, что должно неизбежно случиться между нами — это соединение, слияние душ и тел, рожденное моим желанием быть как можно ближе к тебе, стать частью тебя. Малышка, поверь, находясь в тебе, я не беру, а даю. Отдаю свое тело тебе, как раньше отдал любовь и мое кольцо в знак нерушимого союза. Отдаю семя своей собственной жизни и оставляю его в глубинах твоего тела, чтобы ты хранила его и берегла — символ моей любви и потребности всегда видеть тебя рядом.
В мерцающем оранжевом свете пламени камина Клейтон заметил, как Уитни поколебалась и чуть приблизила лицо в ожидании поцелуя. Очень медленно, боясь торопить события, Клейтон наклонился и начал целовать жену, долго, томительно, с мучительной нежностью, и она после нескольких мгновений напряженного пассивного ожидания приложила ладошку к его щеке и ответила на поцелуй с застенчивой, трепетной любовью, которую испытывала в этот момент.
Ее мягкие губы раскрылись при первом же настойчивом прикосновении его языка, а руки обвились вокруг его шеи. Она приняла его язык и дала ему свой. Он терзал ее, мучил, предлагая себя медленными глубокими толчками языка, и тут же мгновенно выходил из влажных глубин, и это повторялось снова и снова, пока Уитни в беспамятстве не прильнула к нему, страстно отдаваясь безумно-чувственным поцелуям.
Клейтон тихо гладил ее волосы. Рука скользнула по стройной шее до груди, большой палец обводил розовые бугорки, гордо поднявшиеся под его ласками. Уитни вздрагивала от блаженства, все теснее прижимаясь к его мускулистому телу, пока не почувствовала всю силу его желания и не отпрянула, словно от ожога. Клейтон понял, что перепугал жену, и, преодолевая сопротивление, прижал ее бедра к своим.
— Нет, — тихо сказал он, когда Уитни попыталась отстраниться от его напряженной мужской плоти. — Я никому на свете не позволю причинить тебе боль.
Длинные ресницы взметнулись вверх, и в огромных глазах отразилось сомнение и такой безмолвный упрек, что Клейтон едва не улыбнулся.
— Положи мне руку на грудь. Только на грудь, — повторил он, видя, что Уитни подняла руку и тут же нерешительно опустила.
Не успела она притронуться к теплой коже, как его мышцы конвульсивно дернулись.
— Посмотри, как отвечает мое тело на твое малейшее прикосновение. Та его часть, которой ты так боишься, всего лишь откликается на твою близость, пытается проникнуть в тебя.
Он снова прижал ее к себе, но Уитни по-прежнему оставалась скованной и напряженной.
— Ты все еще опасаешься, что я могу сделать тебе больно? Но ведь я обещал.
Уитни конвульсивно сглотнула и помотала головой, не отрывая ее от подушки. Если Клейтон заверил; что это не больно, она не должна сомневаться.
Она запуталась пальцами в темной поросли волос на груди и почувствовала, как сильнее забилось его сердце, как перекатываются мускулы под загорелой кожей? когда Уитни передвинула руку чуть ниже.
Пламя желания пожаром бушевало в крови Клейтона.
— О дорогая, — то ли засмеялся, то ли застонал он, — гордись тем, что ты делаешь со мной. Меня наполняет стыдом сознание того, как легко ты можешь заставить мое тело напрягаться при твоем малейшем прикосновении, даже против воли. И еще больше унижает необходимость признаться тебе в этом. Но я так или иначе ничего не могу скрыть от тебя, потому что если ты гордишься тем, какую силу имеешь надо мной, то я тоже смогу отыскать в этом радость и счастье. Но если подобное пугает тебя и заставляет стыдиться, значит, наша любовь рождена стыдом и унижением.