— Что я действительно вижу, — отвечала я, — так это идиотку, представляющую угрозу жизни для собственного ребенка.
Как бы мне хотелось взглянуть на все иначе. Но в первые две недели приема антидепрессантов я чувствовала только панику и ужас при одной мысли о том, чтобы хоть издали посмотреть на Джека Я постоянно рассказывала об этом страхе и Эллен, и доктору Родейл А когда Тони начинал виться вокруг меня с этим вопросом, я могла сказать только: «Я пока не готова».
После двух-трех заходов у Тони хватило такта прекратить разговоры на эту тему — он видел, насколько она для меня болезненна Он даже не рассказывал, мне о визитах к Джеку. Но я и без того знала, что он каждый вечер заглядывает не только ко мне, но и в детское отделение.
А вот доктор Родейл была, как всегда, непреклонна, явно использовала. Она явно использовала мою неспособность повидать Джека так же, как вначале мой отказ от пищи: некая веха, барьер, преодоление которого означало дальнейшее продвижение на пути к психической стабильности… и, конечно, признак того, что антидепрессанты наконец заработали.
Я и впрямь начинала чувствовать постепенное развитие… чего? Спокойствия? Не совсем — на меня до сих пор накатывали приступы безумной тревоги. Блаженства, навеянного химическими препаратами? Вряд ли — меня то и дело тянуло безудержно рыдать, запершись в туалете. А что касается уменьшения чувства вины…
— Итак, в настоящий момент мы можем говорить о постоянном и вселяющем надежду улучшении, — признала доктор Родейл в начале моей третьей недели на антидепресантах. — Вы едите, настроение ровное, вы способны сосредоточиться на позитивных занятиях — читаете, слушаете музыку…
Все это так, но наружность бывает обманчивой. Каждое утро, выкарабкавшись из снотворного забытья, я постоянно соображала, где нахожусь и как здесь оказалась. Это осознание всякий раз было для меня как обухом по голове. Требовалась новая доза антидепрессантов и минимум час наедине с диском Глена Гульда, чтобы кое-как восстановить фальшивое чувство равновесия.
С самого начала моего пребывания в больнице постоянно звонила Сэнди — сначала она справлялась о моем самочувствии у сестер (я об этом узнала только потом). Несколько раз она говорила и с Тони. Он даже сумел уговорить ее не приезжать в Лондон сразу же, как меня выпишут, справедливо заметив, что я пока не в том состоянии, чтобы принимать гостей. Со временем, придя в относительно рабочее состояние, я сама подтвердила, что сейчас не лучшее время для перелета через океан. Мне не хотелось, чтобы сестра увидела меня в таком состоянии. К большому облегчению, Сэнди выкинула из головы мысль о прилете, так как ее старший сын как раз сломал руку, свалившись с велосипеда. Но болтали мы ежедневно в условленный час: в 4 по лондонскому времени — 11 утра по Бостону, когда у нее в школе был получасовой перерыв. Сэнди звонила на автомат в холле для посещений, рядом с моей палатой. В это время там всегда было пусто. Эллен и доктор Родейл одобряли наши разговоры, считая контакт с родственниками важным условием выздоровления. Поэтому ежедневно автомат на полчаса оказывался в моем распоряжении.
Сначала впечатление было такое, что Сэнди самой требуется курс антидепрессантов — так сказал Тони, когда позвонил в Бостон с известием о моей госпитализации. Даже когда я уже начала с ней разговаривать, она не могла скрыть тревогу. И конечно, куда же без этого, сестра проконсультировалась со всеми мыслимыми экспертами Бостона и его окрестностей по послеродовой депрессии. Мало того, она умудрилась добраться до какого-то гарвардского светила, профессора-фармаколога, который просветил ее на предмет выписанных мне лекарств («Он подтвердил, что дозировка правильная»). Сэнди наладила телефонную связь и с доктором Родейл («Прости, но ты моя единственная сестра», — возразила она, когда я сделала ей за это выговор), и та произвела на нее хорошее впечатление.
— Да, она симпатичная, — подтвердила я в одном из первых наших разговоров с Сэнди. — До тех пор, пока ты повинуешься всем ее распоряжениям.
— Во всяком случае, тебя хоть не направили на шоковую терапию — представляешь, здесь у нас, я выяснила, прибегают к такому, хоть и в самых крайних случаях.
— Здесь этим тоже пользуются, — ответила я, вспомнив несчастную Агнес с кашей в голове.
— Эй, а твоя докторша уже вернула тебя в более-менее нормальное состояние.
— Я бы так не сказала.
— Поверь мне, я тут таких историй наслушалась…
Но я решительно не хотела слушать истории. Мне хотелось только поскорее из этого выбраться.
— Ты уж доверься врачам и пусть они сами решают. — Сэнди даже удивила меня своей новой позицией «английские доктора лучше знают». — Ты еще совсем слабенькая, я по голосу слышу.
В это время пришли известия об Агнес, лишний раз показавшие, как хрупко все в этом мире. Она выписалась уже три недели назад, с тех пор у меня сменилась целая вереница палатных соседок. Все они поступали на короткий срок, и со всеми я держалась вежливо и безразлично, сохраняя дистанцию с помощью плеера и книг. Мне уже было разрешено беспрепятственно гулять по больничной территории. В один прекрасный день я оделась по-уличному (вещи мне принес Тони) и минут пятнадцать гуляла по внутреннему больничному Дворику. Не самое красивое и радостное место — бетонный квадрат, с клумбой в центре, у которой вечно курил кто-то из больничного персонала. Совершая привычный моцион по периметру этого каменного мешка, я вдруг задумалась, как просто отсюда сбежать. Я думала именно о побеге, пусть даже юридически и находилась здесь по своей воле. На самом деле я подозревала даже, что доктор Родейл поощряла мои прогулки, как раз желая подчеркнуть, что я не узница, а заодно заставить задуматься о причинах, по которым я здесь оказалась. Я не сомневалась, что Эллен информирует ее о моих фантазиях на тему побега, которыми я неоднократно с ней делилась.
— Итак, что же это за «фантазии?» — спросила Эллен, когда я упомянула об этом впервые.
— Это же так просто, — пояснила я. — Я одеваюсь, иду на прогулку. Но вместо этого выхожу из больницы, направляюсь к ближайшей стоянке такси. Заезжаю домой. Складываю чемодан. Беру паспорт. На метро добираюсь до Хитроу. Покупаю билет на первый рейс до Бостона, Нью-Йорка, Вашингтона, даже Филадельфии — любого города на Восточном побережье.
— А когда самолет прилетает в Америку и вы выходите?..
Я пожала плечами.
— Эллен сочувственно улыбнулась в ответ:
— У каждого из нас есть свои эскапистские фантазии.
— Даже у вас?
— У каждого. Но вы должны постараться не забывать, что больны. Депрессия — это ведь не наказание для скверных девочек за непослушание. И ни в коем случае не признак вашей слабости. Это болезнь — причем болезнь, которая лечится, хотя и медленно. Но это действительно очень серьезное заболевание. Настолько, что… — Она поколебалась, но продолжила: — Мы с доктором Родейл спорили, стоит ли рассказывать вам то, что я собираюсь сейчас сказать… Но все-таки решили, что лучше вам узнать об этом от нас, чем от кого-то еще в отделении. Помните Агнес Шейл, она была с вами в комнате с самого начала?