Мне стоило большого труда не ответить «да» («Нед, только без сарказма!») и ограничиться простым кивком.
— Вполне объяснимое волнение, — продолжил Креплин, — уважаю подобные чувства. Ведь ваше беспокойство свидетельствует, что вас беспокоит будущее тех, кто работает вместе с вами. Но могу вас заверить: до тех пор, пока ваше подразделение поддерживает высокую продуктивность, никаких увольнении не предвидится.
— Весьма признателен, — произнес я.
— Что же касается рождественского бонуса… каждый получит ровно столько, сколько начислено. Но проблема — вернее, даже не проблема, а незначительная бухгалтерская формальность — сводится к тому, что отчетный год в «Клаус-Зандерлинге» заканчивается тридцать первого января, и мы никогда не выплачиваем премий ранее указанной даты. Однако, уважая сложившуюся в Америке традицию выплачивать премиальные до Рождества, вношу следующее предложение: пятьдесят процентов причитающейся суммы — в последнюю пятницу перед Рождеством, а остальную половину — тридцать первого января. Хорошее решение, правда?
Плохое. Особенно для задолжавших такие крупные суммы, как я. Или для Дебби Суарес, рассчитывавшей на полную сумму перед Новым годом, чтобы оплатить образование сына. Для Дейва Мадуро — он еле-еле выплачивает двойные алименты. Да и для всех сотрудников северо-западного отдела продаж, о которых я смог вспомнить: все они без исключения — просто образец финансового раздолбайства (а вы покажите мне продавца, живущего по средствам!). Так что простите, герр Креплин, но решение ваше — абсолютно говенное.
Я украдкой взглянул на Чака. Во взгляде Занусси читалось: «Не спорь с уродом. Мы ничего не добьемся».
Выдавливаю приличествующую подчиненному улыбку:
— Думаю, разумный компромисс.
— Прекрасно, — отвечает немец, радуясь возможности завершить неловкое обсуждение. — А теперь, Нед, если ваши планы позволяют, хотелось бы встретиться с вами за ужином. Надеюсь, после этого вы сможете показать мне театры и «Трайбеку», расхваленные немецкой прессой.
Ботинок Чака вновь оказывается на моей ноге.
— Разумеется, Клаус. Вот только позвоню жене и…
— Превосходно. Закажу на половину девятого столики в потрясающем новом ресторане на Лафайетт-стрит, о котором я читал.
— В русском ресторане «Pravda»?
— Ваша осведомленность впечатляет, — отозвался Клаус, — кстати, вы знаете, как название переводится на английский?
— Да, — отвечаю я, — «истина».
Креплин извиняется и уходит к себе в номер, вести трансатлантические телефонные переговоры на верхнем этаже, в «Уолдорф Тауэре». Мы с Чаком возвращаемся в офис.
Там уже все буквально стоят на ушах. Занусси немедленно загнала в угол его секретарша, Луиза. Она была просто в шоке:
— Мистер Занусси, телефон звонит, не переставая. Приняла больше двадцати срочных сообщений на ваше имя. Скажите: я по-прежнему работаю здесь?
— Луиза, вам не о чем, совершенно не о чем волноваться, — ответил Чак, подталкивая секретаршу к дверям кабинета и беззвучно проартикулировав мне «удачи».
Развернувшись, я направился прямо по коридору, к отделу продаж по Северо-западу. Но далеко не ушел: путь преградила разгоряченная Деб-би Суарес.
— Нам не выплатят бонус? — спросила девушка, в голосе ее сквозил неприкрытый страх.
Да, уж кто-кто, а Дебби всегда разузнает свежие новости.
— Послушай…
— Утром мне именно так и сказали.
— Кто?
— Люди.
— Что еще за люди?
— Компетентные. Говорят, нас перекупили какие-то немцы, нас вышвырнут на улицу. И…
— Постой-ка…
— Эти сволочи решили захапать мой бонус!
Теперь в дверях каждого офиса, расположенного по коридору, стояли слушатели. Каждый смотрел с пониманием.
— Дебби, пожалуйста, успокойся…
— Мистер Аллен, мне необходимы деньги!
— Понимаю, — согласился я, подталкивая девушку обратно в кабинку. — Ты получишь заработанное.
Суарес останавливается и внимательно смотрит в глаза:
— Честно?
— Честнее некуда. И можешь не волноваться из-за работы.
— А вы не обещаете деньги только для того, чтобы заткнуть мне рот?
Я натужно рассмеялся:
— Послушай, давай лучше, ты соберешь в моем офисе всю нашу команду и я объясню, что случилось?
— В вашем офисе — мистер Долински.
Бегло осматриваю собственное рабочее пространство за стеклянной стеной. Действительно, Айван Долински стоит у окна, отрешенно глядя на улицу.
— Объяснил, по какому поводу?
— Нет, ничего не сказал — только просил встретиться с вами, шнелль-шнелль. Мистер Аллен, по-моему у него действительно стряслось что-то плохое.
Вероятно, Долински переживал столь же сильное потрясение, как и остальные. По крайней мере, не хотелось бы выяснить, что имеются другие причины. Присутствие Айвана было не более уместным, чем колостомия. А потому я попросил Дебби подать Айвану кофе (с тремя таблетками успокоительного, если найдется) и пообещать: приду через десять минут, когда закончу в конференц-зале с членами отдела телефонных продаж.
В комнате без окон, где «Компу-Уорлд» проводил встречи, собралось восемь перепуганных женщин. Никто не садился.
Стояли полукругом, я примостился на краю стола и приступил к исполнению пьесы «Нам нечего бояться, кроме собственного страха» в театре одного актера. Заверял, что «Клаус-Зандерлинг» — не какая-то шарашкина контора. Новые хозяева захотят продолжить игру с прежней командой. Никаких кадровых перестановок. Останемся всё той же дружной, приносящей прибыль семьей и т. п.
При обсуждении вопроса о бонусах уровень шума в конференц-зале превысил критическую отметку.
— Мистер Аллен, они не имеют права, — возмутилась Дебби.
— Нет, имеют, — возразил я, — теперь компания принадлежит европейцам. Могут вытворять всё, что заблагорассудится.
— По-вашему, это справедливо? — надрывалась Хильди Хайман, из старожилов «Компу-Уорлда» — шестидесятитрехлетняя старая дева, проживающая вместе с матерью весьма преклонного возраста в ожидании полагающейся всего через два года пенсии.
— Нет, Хильди, конечно же, так нельзя, — согласился я, — но вообще-то эпоха добрых и благородных корпораций закончилась. Если у кого-то хватит наличности, чтобы перекупить компанию, то они имеют на то полное право.
— Ох уж эти немцы! — возмущалась Хильди. — Поговорите-ка с моей матерью. В тридцать втором в Мюнхене сожгли аптеку моего деда…
— Хильди, — пытался я успокоить старушку, — понимаю, что случившееся с вашей матерью ужасно…
— Разорили дело целой семьи. Теперь уничтожают нашу фирму…