В селе, как нам стало известно, находился батальон только что прибывшей из резерва 15-й дивизии красных. Мы рассчитывали на внезапность, но краснопузые успели очухаться и ударили нам навстречу. Первым же снарядом разнесло один из наших броневиков, который запылал невысоким лиловым пламенем и перевернулся. Спасать экипаж было поздно. Почти тут же из-за беленых хат вылетело несколько десятков конных. Это явилось сюрпризом – конницы мы не ожидали. Конный взвод роты штабс-капитана Докутовича бросился им навстречу, но молодые ребята, плохо державшиеся в седлах, мгновенно оказались опрокинутыми. Конница уже расходилась веером по нашим порядкам, полосуя шашками налево и направо, но тут ударил пулемет второго броневика, которым командовал прапорщик Немно. Красные на минуту замешкались, и нам удалось развернуть три трофейные тачанки. Несколько конников прорвались к повозкам, один уже замахнулся шашкой, чтобы снести мне голову, но прапорщик Геренис, гарцевавший на своем Злыдне, рубанул краснопузого златоустовским клинком. Всадник перевалился через голову коня и скатился на землю, а прапорщик Геренис, сам, похоже, не ожидавший такого, чуть не упал со Злыдня, выронив шашку и потеряв стремена.
Уцелевших всадников мы разогнали, послали вперед тачанки и ворвались в деревню, гоня перед собой красный батальон. Кровь ударила в голову, кололи штыками и стреляли в упор, и после боя у нас не оказалось ни одного пленного. Задерживаться не стали – зажгли склады и ушли с горящего села.
Этот бой стоил нам броневика, в котором сгорели трое юнкеров и поручик Петренко – командир одного из взводов первой роты. Большие потери понес наш конный взвод, в моей роте убили троих, но это было, увы, только начало.
Несколько следующих дней мы спали урывками, почти все время атакуя или отбивая атаки. Спасала скорость и знание местности – проводники уводили отряд из-под удара ведомыми только им тропинками. Через два дня у последнего нашего броневика полетело рулевое управление, и его пришлось бросить. Потом сломалось несколько повозок, и, в конце концов, мне довелось сесть на Лютика. Мы не выходили из боев, питались, в лучшем случае, раз в сутки и чувствовали себя охотниками и дичью одновременно. Ожесточение росло – в плен никого не брали, а сдавшихся отводили к ближайшей стенке.
Рисковали мы все же недаром – вспоров красный тыл, отвлекли на себя свежие резервы, столь необходимые большевикам на Днепре. Сжигая склады и обозы, взрывая мосты на мелких излучинах Днепра, отряд, по огромной дуге обходя Бериславль, приближался к Тягинке, где нас ожидали повстанцы. Надо было дойти. За эти дни рейда в наши руки попали важные документы, из которых стало известно, что группа Эйдемана, куда входили 15-я, 52-я и Латышская красные дивизии, готовила удар в направлении Каховки. Эти сведения стоили целого нашего отряда, но, самое главное, нам очень хотелось вернуться.
Живыми.
Уже на подходе к Тягинке (это было, кажется, 22 июля) нас со всех сторон атаковали свежие конные части. Отряд нырнул в плавни – и началась погоня. Нас спасали проводники, творившие буквально чудеса, и отчаяние – в плен сдаваться не имело смысла.
В эти страшные дни все в отряде держались хорошо. Даже бывшие краснопузые, понимавшие, что «чека» не помилует, дрались не хуже наших ветеранов. Штабс-капитан Докутович твердо вел отряд, успевая принимать правильное решение за мгновение до того, как его примет противник. Несколько раз мне приходилось заменять его, и могу подтвердить, что командовать в таком рейде – это похлеще, чем идти в штыковую на пулеметы.
Наши прапорщики выглядели молодцами. Немно умудрялся сохранять хорошее настроение даже после двух бессонных ночей. Геренис как-то сразу повзрослел и уже не спрашивал о Гаагской конвенции, когда приходилось ставить к стенке очередную команду краснопузых. Шашкой он, правда, больше не орудовал, но в штыковой был первым, напоминая мне покойного поручика Голуба. Не знаю, что сказала бы Ольга, поджидавшая отряд в Дмитриевке, увидев прапорщика теперь. К счастью, ее с нами не было.
Хуже всего приходилось бедному Лютику. Я старался как можно чаще идти пешком, чтоб не сбивать ему спину, но эти дни без отдыха и почти без сна сваливали с ног даже бывалых офицеров, не говоря уж о таких юных аристократах, как мой буланый. Впрочем, он не жаловался.
Мы вновь описали дугу и подошли к Тягинке с юго-запада. Цель была близка, рукой подать, но увы! На пути попался небольшой хутор, где засел какой-то особенно упорный большевистский отряд. Мы сунулись туда – и были отбиты.
И – пошло! Первый приступ, второй...
Кончались патроны, и мы, как когда-то в 18-м, все чаще бросались в штыки. Хутор отстреливался отчаянно, две наши атаки были отбиты, а прапорщик Немно получил пулю в предплечье. В конце концов, штабс-капитан Докутович, рота которого потеряла за эти дни больше трети своего состава, отозвал меня в сторону и тихо, чтоб не слышали подчиненные, спросил, смогу ли я взять этот проклятый хутор. Он, вероятно, ожидал от меня какой-то свежей идеи, но придумывать было нечего – обойти красных не представлялось воэможным, отступить – тоже. Я заявил, что хутор возьму, выстроил роту и приказал наступать. Поворачивать назад я запретил. Поручик Усвятский должен был принять командование после меня, ежели краснопузые не промахнутся.
Все это очень напоминало Екатеринодар, когда Сергей Леонидович Марков водил нас на штурм красных позиций. Тогда мы шли в полный рост – впереди подполковник Сорокин со своим неизменным стеком, а за ним, возглавляя взводы, мы с поручиком Огоновским и хромающим подпоручиком Михальчуком. Теперь все повторилось, только вместо подпоручика Михальчука хромал прапорщик Геренис – его нога еще не зажила.
Мы пошли вперед, не обращая внимания на огонь краснопузых. К нашему счастью, у них что-то случилось с пулеметом – то ли ленту заело, то ли попросту кончились патроны. Четверых уложило наповал четверых, троих ранило, но мы все же ворвались в хутор и взяли их на штыки. Десяток уцелевших попытался забаррикадироваться в одной из хат, но поручик Усвятский, у которого пулями сбило фуражку и отстрелило погон, помянул весь большой Петровский загиб, швырнул последнюю ручную бомбу в окошко и ворвался в полную дыма хату с «гочкисом» наперевес. Мы вбежали следом и добили уцелевших штыками.
Двое краснопузых умудрились каким-то чудом выжить, мы выволокли их из хаты и прислонили к ближайшему плетню. Несколько юнкеров взяли винтовки наизготовку, прапорщик Геренис собирался скомандовать «огонь», но вдруг поручик Усвятский дернул меня за рукав и ткнул рукой в сторону плетня.
Я вначале ничего не понял, но на всякий случай предложил Геренису подождать. Наконец, кровавый туман перед глазами рассеялся, и мне стало понятно, что имел в виду бывший химик.
Это были не красноармейцы, даже не курсанты – дети, мальчишки лет четырнадцати, не больше. Всмотревшись, я убедился, что дело и того хуже – один из мальчишек оказался вовсе не мальчишкой, а девчонкой. Очевидно, на хуторе оборонялся какой-то отряд юных коммунистов, коих господа Ульянов-Бланк и Бронштейн с большой охотой посылают на убой. Мальчишки дрались лучше взрослых и вполне заслужили право на расстрел. Но расстрелять их мы не могли. Мы не убиваем детей.