…тогда я заканчивал «Быка в Лабиринте». Заканчивал туго, кроваво, готовый распять самого себя без надежды на воскресение, и однажды, проснувшись среди ночи, после особо яркого сна, увидел в полумраке зеркала…
Мало ли, чего человеку почудится спросонья? Изумленно моргая, я протер глаза, и призрак исчез, растворился в тенях комнаты; но я запомнил его, запомнил — и именно таким виделся мне с тех пор Минотавр, когда я усаживался за клавиатуру и строчки вприпрыжку бежали по экрану.
Именно таким: рогатый человекозверь, неуловимо похожий на меня самого!
— Не бойся, Алька, — Фол трогает меня за плечо, и от этого прикосновения я прихожу в себя. — Миня у нас смирный, мухи не обидит. Весь в тебя, между прочим.
Миня придвигается вплотную, источая смрад коровника, и я ощущаю на лице его горячее дыхание.
— М-маааа, — мычат вывернутые губы, и мокрая терка языка касается моей щеки. — М-ма-а-а…
— Вишь, признал! — ликует Фол, доверху преисполняясь счастьем. — Признал! Мамой зовет! Ух ты, мой хороший, мой славный!..
— М-м-мыыы…
И вот я уже, плохо соображая, что делаю, глажу Миню по косматому загривку, а он все норовит облизать меня с ног до головы, а я вспоминаю тот день, полный горечи и пьяного угара день, когда от меня ушла Натали…
* * *
…Всю неделю Натали вела себя странно: время от времени я ловил ее испуганные взгляды исподтишка, а едва я оказывался у нее за спиной, она всякий раз резко оборачивалась. Словно опасалась, что я сейчас наброшусь на нее и задушу, как Отелло Дездемону. Наверное, беда началась гораздо раньше, но я, с головой уйдя в работу над книгой, заметил эти странности лишь после того, как Натали отказалась спать со мной в одной кровати, и вразумительного ответа на вопрос «Что стряслось ?» мне добиться не удалось. Зато сама Натали пару раз ставила меня в тупик вопросом:
«Кто там у тебя в комнате?» Кроме меня и компьютера, в комнате никого не было, и в конце концов я списал все на шалости Тех — хотя в нашем доме такого до сих пор не случалось! Я уж совсем было собрался заказать водосвятный молебен — средство верное, в любом справочнике патриархии реклама с контактными телефонами! — но не успел. Однажды, проснувшись, я увидел, как Натали лихорадочно собирает вещи. На все мои судорожные попытки удержать ее или хотя бы добиться разумных объяснений она не реагировала, и лишь в дверях, в ответ на мой отчаянный крик «Да что с тобой, детка ?!!», яростно швырнула мне в лицо: «Со мной ?! Это я должна спросить тебя — что с тобой./ Ты… ты — чудовище, Алик! Не ищи меня!»
И хлопнула дверью изо всех сил, вызвав осыпь штукатурки с потолка.
Так я и не понял, что с ней произошло. Ни тогда, ни после, когда в десятый раз звонил ее родителям (разыскать Натали оказалось проще простого: куда ей деваться, кроме мамы?) — неизменно встречая сухое отчуждение на другом конце провода, вне зависимости от того, кто снимал трубку.
В конце концов я плюнул и перестал звонить. А в тот день…
В тот день я напился.
Напился крепко, в одиночку, как последний алкаш, судорожно глотая теплую водку из стакана, припадая к грязным граням колодца забытья, вожделенного и оттого еще более недоступного… Лотом меня едва не стошнило, желудок взбунтовался, и, вскрывая банку килек в томате, у крепко порезал палец о жестяные зазубрины, даже не обратив на это внимания.
Когда в голове заплескалась липкая муть, а ноги пошли в самоволку, норовя свернуть куда угодно, лишь бы не туда, куда требовалось мне, я добрел до компьютера и долго сидел, тупо глядя на экран с ровными рядами белых строчек на синем фоне. Люблю я белое на синем… белое… на синем… Строчки издевательски заплясали, размылись барашками пены на волнах, и сквозь них проступила рогатая башка с печальными глазами навыкате. Мой Минотавр грустно смотрел на меня, словно тоже прощаясь перед уходом — и я не выдержал.
— У-у-бью-у-у, скотина! Из-за тебя все!
Кажется, я орал это вслух, брызжа слюной на ни в чем не повинный экран — но тогда мне было все равно. Плевать на кон, тракт, на поджимающие сроки, на полученный и давно потраченный аванс — сейчас я ненавидел свой текст, он был мне противен, противней водки, противней килек… Нет, не так. Не совсем так. Мне было плевать на всех этих древних греков с их проблемами, быками, лабиринтами и сволочью по имени Тезей, но имелся один фрагмент, который я набросал совсем недавно. Там все происходило здесь и сейчас, у нас в городе, где беднягу Минотавра, в сущности — несчастное, забитое создание, — травили жорики и звереющие обыватели во главе с проходимцем-журналистом, взыскующим славы и жареных фактов, и по странному стечению обстоятельств журналиста тоже звали Тезеем…
Именно этот кусок был сейчас передо мной на экране. Не дам! Я сюда душу вкладывал, в эти строчки, в этого несчастного Миньку, вынужденного скрываться в подвалах и канализационных трубах… не дам!
И твердой рукой я убил текст. Издатель получит своих греков, Тезея и гору подвигов, а это — выкусите!
Хорошо еще, не отформатировал диск под горячую руку… Потом среди вороха бумаг я откопал единственную распечатку и, шатаясь, потащился на кухню.
Разжигая жертвенную горелку (почему именно жертвенную?… не знаю…), я глупо хихикал, давясь собственным смехом, пока наконец не обратил внимания на свой порез. Кровь до сих пор сочилась из пальца, пятная зажатые в руке листы бумаги, и я глупо ухмыльнулся: кровавая жертва! Прямо как у чертовых греков. Ну и пусть! Так даже лучше! Ощущение было такое, что я отрываю и жгу, принося в жертву, кусок самого себя
Наверное, правильное ощущение.
Когда все было кончено, когда в кухне остался лишь резкий запах гари да черные хлопья сгоревших страниц на плите, я распахнул форточку. Налетевший из ниоткуда порыв ветра подхватил пепел, закружил его черной траурной каруселью — и унес прочь.
Горят рукописи, горят, милые, еще как горят…
Я постоял еще немного, а затем вернулся в комнату и залпом допил остатки противной, теплой водки прямо из горлышка.
Дальше — не помню.
А потом я за неделю как-то на удивление легко «добил» роман, сдал довольному главреду, получил деньги — и еще на неделю ударился в загул: заливать вином пустоту, которая образовалась у меня внутри.
Думал, на этом все и кончилось…
— М-м-м-маа…
— Да не мама, а папа, — через силу усмехаюсь я.
— Эт точно, — Фол сейчас на удивление серьезен. — Папа. Отец. Ну что, теперь убедился, демиург-недоучка?
— Убедился, — крыть, в отличие от Миньки-производителя, мне нечем и некого. Прав Фол. Прав Ерпалыч (где-то он сейчас?). Все кругом правы, один я стою пред детищем своим дурак дураком, в голове сумбур полный, и что теперь делать — понятия не имею.