Будучи существом возвышенным, Дима не смог существовать в рамках иной бельевой стилистики и тихо умер где-то в начале девяностых.
который спас мне жизнь и строго-настрого велел посидеть полтора месяца на диете (совсем, к слову, не жесткой).
И что ж?
Прежде в жизни моей случалось всякое. И органы тела отягощались злом, и родные-близкие спешно удалялись в Аид, и юношеские любови завершались церемониальным увяданием пасленовых, и финансовые пропасти отверзались, заверзаться никак не желая, — в общем, нормальная культурная программа пребывания в земной юдоли.
Так вот.
Никогда прежде не изливалось на меня столько людского сочувствия. Никогда еще не жалели меня так обильно и искренне. Никогда не сопереживали мне столь глубоко. Словно бы человек, и правда специально создан для поедания злаков и свинины, а прочее — так, чепуха, необязательное заполнение паузы между трапезами. Словно бы всякое мыслящее существо, временно исключенное из процесса поедания злаков и свинины, должно испытывать непреодолимые душевные страдания. Словно бы перед лишенным злаков и свинины разверзаются адские бездны.
Впрочем, возможно, так оно и есть. А я просто не могу постичь тайного смысла бытия. И лютою мукою не мучаюсь лишь по причине примитивности собственного устройства, как некая одноклеточная зверушка-инфузория. Иных объяснений у меня нет.
автору первой популярной Теории Виртуальной Личности, которая, к слову сказать, совершенно меня не устраивает.
На мой-то взгляд, идеальный пример создания виртуальной личности приводит Юнг, рассуждая о Святом Павле: «Если бы Святой Павел считал, что он лишь странствующий ковровщик, он не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь опиралась на внутреннюю убежденность, что он — посланник Господа. Кто-то мог бы увидеть в этом манию величия, но такая точка зрения меркнет перед историческими фактами…» — и далее Юнг создает потрясающую по своей силе, емкую, безупречную формулировку: «Миф, овладевший им, выделил его из простых ремесленников».
Вот оно: миф, овладевший. Идеальная виртуальная личность — это и есть человек, позволивший мифу овладеть собой. Отдавшийся мифу, если угодно. Или же мифом изнасилованный (да-да, бывает и так).
Масштабы мифа зависят как от масштабов исходной личности, так и от текущей стратегической (или даже тактической) задачи. Они, масштабы, не имеют в данном случае принципиального значения: мы говорим не о масштабах, а о методе. О совершенной технике создания виртуальной личности, если угодно.
Поехали дальше.
Текст — сновидение наяву для ленивых; интернет с этой точки зрения — псевдомагическое пространство для встречи таких псевдосновидцев. Идеальная, чрезвычайно удобная для них площадка, но и только.
В этом пространстве можно оперировать лишь высказыванием. В этом пространстве всякий желающий предъявить публике миф, овладевший им, может довольствоваться вербальным описанием своей трансформации. Ему не придется предъявлять телесные, так сказать, доказательства: левитировать, вырабатывать пот, благоухающий ладаном, воскрешать мертвых, гулять по воде и обращаться в волка в час полнолуния. Одину больше не нужно истекать живой кровью на Мировом Древе; достаточно написать вдохновенный, достоверный отчет о том, как он, черт побери, там висел. Другое дело, что и качество «меда поэзии», принесенного из такого путешествия, вызывает сомнения у непредвзятых экспертов.
Фуфло это, честно говоря, будет, а вовсе никакой не мед.
которая однажды сказала, что выдуманные персонажи вроде меня и еды настоящей не заслуживают. И приготовила мне самый настоящий Завтрак Мистификатора.
Это выглядит так.
Фальшивый хлеб (круглая лепешка из замордованных пекарями-авангардистами злаков) мажется фальшивым сливочным маслом (суперлегкая «Долина Сканди»), сверху кладется фальшивая черная икра («Посольская», из филе осетровых и других рыб).
Запивать можно фальшивым чаем (травяным, без примеси чайного листа), подсластив его фальшивым сахаром фруктозой.
Да-да. Удивительная вышла гадость.
Но в теле моем воцарилась дивная, нечеловеческая гармония.
Потом, правда, прошла.
который прежде меня увидел тайную, темную сторону Петербурга и поведал о ней всем, кто имеет очки, чтобы читать (но не глаза, чтобы видеть).
Прежде не было ему веры, но теперь и мне стало ведомо, что ежели ночью темной ускользнуть не прощаясь из публичного места, немного походить по слякотному Невскому прошпекту, а потом свернуть в первый попавшийся темный переулок, то и выйдет, оказывается, полный Крауч-энд.
То карла женского пола дорогу перебежит, то, напротив, высокий тощий субъект, чья рожа обставлена на манер Дуремарьей, в глаза заглянет, промычит с мукою утробной: «Почему?!» — да и сгинет. То черный арапченок с белой мышью на плече мимо протопочет по гололеду, то старуха пьяная завопит: «Забирай, забирай мою жизнь, сволочь!» — да и убежит стремглав, делом слово не подкрепив.
А в итальянском (якобы) ресторане девушка с глазами сомнамбулы принесет пиццу, на поверхности которой сморщились, скрючились черные щупальца нерожденных осьминожьих младенцев, да захохочет нехорошо на вопрос: «Что это?»
Действительно, глупый вопрос. Бестактный и неуместный.
который своевременно помог мне разобраться с вопросами жизни и смерти — насколько это вообще возможно.
В совсем малышовом детстве смерть казалась мне явлением настолько нормальным, обыденным и ни капельки не страшным, что вообще непонятно было, зачем шум по этому поводу поднимать. Смерть книжного героя, к примеру, не была для меня логическим завершением сюжета. Всегда вставал вопрос: «А что дальше?» — вне зависимости от того, жив был герой в финале или мертв. Впрочем, это вообще очень характерный для меня вопрос: «Что дальше-то?» Мне трудно вообразить историю, которая действительно закончилась.
Ну книжки, это ладно. Но даже когда умерла настоящая, живая, горячо любимая бабушка, не было у меня ощущения трагедии. Так, немного обидно, что она со мной больше играть не будет, но, в общем, понятно, что никакой серьезной беды в том нет.
Потом (мне в ту пору было лет пять) родители стали периодически таскать меня с собой на кладбище, где они благоустраивали могилы усопших предков. И вот там-то кладбищенские старушки понарассказали мне таких ужасов о червях, гложущих покойницкую плоть, что от младенческого моего пофигизма камня на камне не осталось.