Аргументировал так: все равно ведь выебут, так пусть уж — по большой любви.
Поэтому (и только поэтому) святым легче живется.
которые учились со мною в университете.
В тех редких случаях, когда мне удавалось заставить себя посетить лекцию, они почему-то неизменно оказывались где-то поблизости. Как я понимаю, нас роднила привычка устраиваться в задних рядах.
Это, конечно, потому, что знания нам были до фени. Меня в ту пору все больше занимали всякие глупости вроде экзистенциального ужаса, а девочек, понятно, любовь.
Но любовь у девочек была не простая, а, можно сказать, виртуальная.
Галя была влюблена в киноактера Никиту Михалкова, а Наташа — в киноактера Андрея Харитонова (он играл главную роль в умеренно культовом кинофильме тех времен «Овод», если кто помнит).
Как существа творческие, Галя и Наташа не удовлетворялись безобидной мастурбацией в девичьих горенках (черт их знает, может, и вовсе пренебрегали такой возможностью). Вместо этого они писали лирические истории о своей виртуальной счастливой жизни с возлюбленными. Именно этим они и занимались на лекциях, вместо того чтобы впитывать знания.
Потом они обменивались текстами, читали, обсуждали.
До поры до времени смысл происходящего был мне неясен. Мы с моим экзистенциальным ужасом и без того неплохо проводили время, читая бледные перепечатки «Тибетской Книги Мертвых» и прочую прекрасную метафизическую хренотень. Девочки Галя и Наташа казались мне идеальными соседками: тихие, бледные, красивые, они мне совершенно не мешали, а, напротив, услаждали остекленевший от Э. У. взор.
Но в один прекрасный день случилось Культурное Событие.
Девочки Галя и Наташа, одурев, вероятно, от герметичности своей мини-секты, взалкали контактов с окружающим миром.
В качестве полномочного представителя окружающего мира они избрали меня.
У меня в ту пору была среди сокурсников сомнительная слава местного мастера слова (хотя никто, в том числе и я, не смог бы объяснить, в чем, собственно, выражается упомянутое «мастерство»). Вероятно, просто Э. У. в безумных очах светился, наводя окружающих на мысли о Страшном.
В результате Галя и Наташа вручили мне свои рукописи с просьбой прочитать и высказать замечания. Речь шла, понятно, не о содержании, а о «литературном качестве» их любовных эпопей.
Мне, ясен пень, было любопытно, да и лестно, чего греха таить. До той поры окружающие никогда не спрашивали моего мнения о литературных достоинствах их произведений. Только ошибки просили проверить на письменных экзаменах, но это, как мы понимаем, совсем не то.
В результате переговоров, в моем распоряжении оказались две общие тетрадки. В черной глянцевой обложке и в коричневой матовой. Какая была чья — не помню.
Прочитать мне удалось только несколько первых записей. Галиных, судя по тому, что речь там шла об актере Никите Михалкове. История о том, как они с Галей ехали в поезде, а за окном было поле с ромашками, которые понравились Гале. И тогда актер Никита Михалков нажал на стоп-кран, остановил поезд и нарвал Гале ромашек. А потом заплатил штраф, потому что богатый. И все, счастливые и довольные, поехали дальше.
Дочитать эту неземную красоту до конца или открыть вторую тетрадку с аналогичными описаниями виртуального романа у меня, понятно, не хватило гражданского мужества. Экзистенциальный ужас — это одно, а бытовой, понятно, — другое. До принятия бытового ужаса я и по сей день дорасти не могу.
Мне как-то удалось вернуть эти тетрадки девочкам, как-то отбрехаться, как-то пробормотать, что, дескать, все хорошо, как-то не обидеть. У меня в ту пору был злой язык и вполне каменное сердце, но было ясно, что некоторые вещи нельзя делать. Например, бить ногами умирающих детей — что-то в таком роде.
Потом мне пришлось учиться читать свои ксерокопии, сидя не в последних, а в первых рядах: горячий шепот Наташи и Гали сводил с ума, отвлекал от привычных и уютных размышлений об экзистенциальном ужасе.
Но, в общем, как-то обошлось — для меня.
Уж она-то отлично знает, что бывают такие дни, события которых лучше бы записать подробно, слово в слово, близко к тексту, делу и телу, а потом вычеркнуть на фиг. Словно и не было ничего.
Впрочем, такие дни быстро проходят.
Хуже другое: я подозреваю, что такие жизни тоже бывают.
И даже часто.
И не удивлюсь, если почти всегда.
И вот это, конечно, пиздец.
которая придумала дивную телегу про жизнь человечью. Рассказывает она ее так:
Человек учится жить, как девочка учится вышивать.
Делает какие-то стежки неумелые, потом у него начинает что-то получаться. И вот уже вполне бойко вышивает крестиком и гладью, цвета новые добавляет, только не знает, какой узор должен быть. Тычется наугад, цветочек какой-нибудь норовит изобразить. Получается криво. Но что-то все же получается.
Следующий этап: человек вдруг видит, что на его куске ткани вычерчен нужный рисунок. Оказывается, нужно было просто приглядеться как следует. Ему становится совсем легко и просто: былое умение при нем, а проблем никаких — ясно теперь, куда каким цветом тыкаться. И вообще все ясно.
— Потом, — говорит Ира, — с некоторыми людьми случается, что их ткань снова становится чистой. Нет никакого узора больше. Тут впору растеряться, но былая сноровка спасает: осторожно, стежок за стежком, наш герой начинает вышивать новый узор, по собственному эскизу. У него получается. Иногда получается очень круто.
И вот, — заканчивает Ира, — наконец наш вышивальщик предстает перед некой «небесной экзаменационной комиссией».
«Смотрите, — говорит он, — вот мой узор! Правда клевый? Вам нравится?»
«Да, — говорят ему, — конечно. Замечательный у тебя узор. Убиться веником, как круто все у тебя вышито! Никогда еще не видели ничего подобного! Но, видишь ли, дружище, вообще-то, мы тут собрались только для того, чтобы взглянуть на твою изнанку».
А на изнанке понятно как дела обстоят. Узелки, обрывки ниток, путаница сплошная. Рисунок вообще не различить.
который отлично знает, что воспоминания — волшебная голубая таблетка от «сегодня».
По счастию, нам обоим не нужны таблетки от «сегодня». Жизнеспособный организм должен справляться с сегоднем самостоятельно.
которая сказала однажды: «Не люблю наркотики. Это слишком просто, как богу в церкви молиться».