Объяснила потом примерно так: в обоих случаях имеет место расчет, что кто-то другой возьмет на себя часть твоей ноши. А так нельзя. Сами, все сами.
Вот и я нос ворочу от такой помощи: ноша хоть и тяжкая, да моя. Мне и таскать ее за собой по свету, пока не приволочемся мы (я и мой груз) в землю обетованную, а стрелки хронометра нашего покажут обетованный час, станут отсчитывать обетованные минуты и секундами обетованными не побрезгуют.
(Никакой земли обетованной нет, конечно, для нас, но это пустяки, дело житейское, привычные мы.)
Зато пользы от таких как мы в хозяйстве — немеряно.
Когда очередной обдолбанный, благоухающий не то клеем, не то ладаном, праведник препоручает заботу о делах своих небесной канцелярии, неужто думаете вы, будто ангелы, и правда, волокут его груз на собственном горбу, сокрушая хрупкие крылья, заливая огненным потом сияние своих ликов?
Фигушки.
Ваши рюкзаки подкладывают нам, верным ослам небесным. Считается, что справимся, не надорвемся — если уж все равно столько на себе тащим.
Мы, собственно, и не возражаем.
Да и замечаем не всегда.
Их у нас не очень много. Всего-то четыре.
Одна сумасшедшая бабушка моего двора любит бегать за ползающими вокруг дома автомобилями и ругаться на них Страшным Матом. Она, в общем, безобидная, телесных злодейств не делает, камни не кидает, только орет: «Ебаный пидор, ебаный пидор!» Или просто: «Пизда, пизда», — ну, это если дама за рулем.
Некоторые собаки и детовладельцы бывают недовольны, но, в общем, радости от этой бабушки больше, чем печали.
Вторая сумасшедшая бабушка моего двора все время улыбается ласково. Причем вот не то что бы пассивно сидит на специальной старушечьей лавочке у подъезда и улыбается. Нет, она старается под любым предлогом (скажем, время узнать или про кошку дворовую спросить: чья это?) подойти как можно ближе к человеку, заглянуть в лицо кротко, снизу вверх (она совсем маленькая). И только после этого ласково улыбается.
От такого дела по всей мерзкой плоти метафизическая дрожь, а в ушах — колокола Хатыни.
С этой бабушкой все ясно: безумная ангелица, сгорела на работе. У нас она в санатории, на побывке. Хотя, будь я ее лечащим врачом, была бы отправлена в иное место. У нас все же нервно, и мука экзистенциальная из всех щелей брызжет.
Третья сумасшедшая бабушка моего двора просто очень много пьет нехорошей жидкости, по каковой причине вечно слаба ногами и разумом. Когда попадает на улицу, дико озирается и требует у всех денег.
Она, строго говоря, не бабушка вовсе, если верить соседям, которые говорят, что ей пятидесяти нет. Но с виду вполне бабушка, хоть и с остатками былой красоты.
Четвертая сумасшедшая бабушка моего двора всегда, почти в любую погоду, сидит на лавочке и тихонько разговаривает сама с собой. Она совсем никому не мешает. У нее расширяющиеся книзу ноги и небесно-голубые слезящиеся глаза. Возможно, тоже ангелица; мне говорили, они там, на небесах, часто мозгами едут. Профзаболевание у них.
Прочие бабушки нашего двора — вполне нормальные старухи.
Нечего и говорить, что они представляют собой куда более трагическое зрелище.
которая потратила восемь минут своей единственной и неповторимой жизни, чтобы уговорить меня возлюбить Пушкина превыше всех мастеров словесности.
Я бы, по правде сказать, с радостью, но…
Но.
Вышло так, что о гибели поэта Пушкина на дуэли мне стало известно как раз в дивную пору первого чтения «Трех мушкетеров». Понятно, что героем моим был тогда д'Артаньян — кого ж еще любить в восемь примерно лет?…
Вполне понятно также, что мною была усвоена следующая аксиома: хороший человек всегда побеждает на дуэли. А умирают на дуэли только плохие люди, второстепенные персонажи, гвардейцы кардинала всякие там. И тут я узнаю, что Пушкин…
Ага.
Вот именно.
Ну и кто он после этого? Типичный гвардеец кардинала.
С тех пор мне очень трудно было всерьез относиться к Пушкину. Он решительно не выдерживал никакого сравнения с д'Артаньяном. А что стихи хорошие писал — таким вещам в детстве как-то не придаешь значения. Стихи — так кажется в детстве — любой дурак писать может, а вот ты научись на дуэли драться как следует (в идеале — как д'Артаньян).
Умом-то я теперь понимаю, что на самом деле это — поучительная история о том, что позиция персонажа всегда выгоднее позиции автора. Знаем, читали-писали. Но вот сердцем…
Сердце мое по-прежнему твердит, что д'Артаньян круче Пушкина. А оно среди моих потрохов — авторитет.
с которым мы отправились гулять в Серебряный Бор в самом начале апреля.
Фиг он, конечно, был «серебряный». Стеклянный, оловянный, деревянный — в лучшем случае.
А еще говняный. Обильно гадят братья наши меньшие, что и говорить.
Начало апреля — любимое мое время года, Весенний Голяк. Это когда воздух уже теплый, весенний, а природа еще по-зимнему снулая. Ни травы, ни почек набухших, ничего в таком роде. Удивительно хорошо.
Запах при этом, на первый взгляд, похож на осенний. Та же восхитительная прель, мокрая земля, нежная растительная смерть. Надломленная шляпка невидимого гигантского гриба могла бы так пахнуть.
Только осенью пахнет смертью, которая рядом, скоро сбудется, а потому всех касается.
А весной пахнет смертью, которая была давным-давно, не с нами, не для нас, проходите, не стойте под стрелой.
самой красивой девочке в классе, в школе и, возможно, вообще в мире.
Верочка была дочкой школьного завуча Тамары Владимировны. Тамара Владимировна преподавала русский язык и литературу. Она была огромного роста (метр восемьдесят, если еще не с хвостиком), имела фельдфебельские замашки, грушевидную фигуру, маленькое лицо сердечком и бакенбарды героини Ильфа и Петрова. Как у нее вышла такая удивительная красавица дочка — неведомо.
Так или иначе, но щедрая природа каким-то образом выхлопотала для Верочки в небесном спецраспределителе точеный носик, миндалевидные серые глаза, роскошную копну волос цвета спелого каштана, покатые плечи, маленькую грудь, осиную талию, крутые бедра и прочие обязательные атрибуты лирической героини.
Она, правда, была удивительная красавица. Даже кургузое пальтишко бледно-горохового цвета, которое справила ей мама-завуч (Верочка носила его с шестого класса по десятый), жуткая тряпочка-передник поверх коричневого платьица школьной формы, стоптанные туфельки без каблука и прочие ужасы советской уличной моды — все это дела не меняло.